Все-таки Эльжбета сиживала под вишнями часто, даже чаще, чем прежде, и думала обо всем, что произошло в их жизни.

На мельницу махнули рукой. В такое время не стоило ее ремонтировать. Дурчокам позволили по-прежнему жить в доме при ней, но никакой работы Францишеку не дали. Он помогал Гжесяку, да не те уж были времена, и работа лесника теперь совсем не привлекала его. Словно в забытьи, бродил он по лесу, и Гжесяку приходилось не раз возвращать его к действительности.

— Кум, — говорил он, — забудьте все, что было. Глядите, какая весна на белом свете.

Но Францишек не смотрел ни на что вокруг, не замечал ястребов, с резкими криками паривших высоко над лесом, а когда выдавалась свободная минута, сидел, как Эльжбета, в тупой задумчивости под каким-нибудь деревом,

Раз Эльжбета сидела так под цветущей вишней и бездумно смотрела вокруг выпуклыми голубыми глазами, перебирая пальцами нитки своих кораллов. Она не думала об умершем внуке, но, как всегда, словно ощущала его присутствие. Если бы в эти минуты от завалинки донесся до нее пискливый детский голосок, то тихонько, то звонко напевающий, как в прошлом году певал Марысь, она бы ничуть не удивилась. Но ни один звук не долетал от дома. Только пчелы и шмели жужжали в цветах над ее головой.

Прибежала Болька, все такая же худая, нескладная. Руки и ноги у нее были длинные и тонкие, как у паука, и казалось, будто у нее больше, чем четыре конечности. Она подошла к Эльжбете и застенчиво поздоровалась с ней.

— Садись, посиди со мной, Болька, — сказала Эльжбета. — Смотри, как пчелки летают.

Больку, казалось, не трогали красоты природы. Она села и задумалась. Видно было, что мысли ее далеко от мельницы и гигантов-тополей.

— Что это ты пригорюнилась? — спросила через некоторое время Эльжбета. Спросила равнодушно, без малейшего интереса, просто так, чтобы что-нибудь сказать.

Болька сидела на траве, обняв руками колени. На ней было старенькое платье, белое в розовых цветочках. Она мельком посмотрела на Эльжбету, лотом отвернулась и устремила унылый, тусклый взгляд на Лютыню, которая текла внизу, спокойная и голубая.

— Я все насчет ксендза думаю, — вырвалось у нее вдруг сквозь зубы.

— А чего о нем думать? — равнодушно спросила Эльжбета. — Живет себе в Гилярове, и никто про него не знает.

— Никто не знает, — шепотом сказала Болька, — Да не ровен час… Я ему иногда поесть приношу…

— Ну и что? Ведь ты-то никому не скажешь.

— Я не скажу… Но ваш Яро хвостом за мной ходит.

— Яро? — с изумлением переспросила Эльжбета.

В голосе Больки звучала тревога, но вместе с тем и некоторая гордость. Эльжбета уловила это, и глаза ее расширились от удивления. Но смотрела она не на Больку, а куда-то в туманную, зеленоватую даль, расстилавшуюся перед ней. Как! Этот мальчишка, худой и нескладный, этот дурачок уже бегает за девушками!.. А впрочем, он за последнее время здорово вытянулся, стал почти одного роста с дедом, и стройный такой… мужчиной становится. Мысль эта была для Эльжбеты новым ударом — она сама не понимала, почему…

Но все-таки, с какой стати Болька боится Ярогнева? Эльжбета спросила вслух:

— Думаешь, он может рассказать кому-нибудь?

Болька бросила на Эльжбету беглый взгляд, удивленный и даже намного враждебный: ее поражала наивность старухи. Взгляд Больки был красноречивее всяких слав.

— Что же, значит, моего Ярека люди боятся? — снова спросила старая Эльжбета.

Болька пожала плечами.

— Ясно, боятся. Он же настоящий заклятый немец.

Эльжбета всполошилась.

— Какой он немец? Скажешь тоже! Ведь он мой внук.

Мысль о перемене, происшедшей во внуке, никак не укладывалась у нее в голове. Яро становился мужчиной, непонятным ей, независимым человеком, а она все не могла примириться с тем, что он уже вырвался из рамок их повседневной жизни. В этом было что-то значительное и страшное. Склонив голову, Эльжбета задумчиво смотрела в пространство, как будто там перед ее глазами маленький мальчик вырастал в грозного великана.

— Хоть и внук он вам, а подлец, — шепотом сказала Болька,

— Много ты знаешь, дура! — рассердилась Эльжбета.

Болька опять пошевелила плечами — движением червяка, вылезающего из-под земли. Ее большие черные глаза мрачно смотрели в землю. А из земли пробивалась нежно-зеленая молодая травка, такая сочная, что казалось, вот-вот бродившие в ней соки брызнут струей. Солнце изрядно припекало, и от его тепла Больку, видно, сильно разморило, ей лень было двигаться, иначе она давно вскочила бы и прекратила этот разговор с ничего не понимавшей старухой.

— Много или мало, а знаю, — буркнула она, помолчав. — А вот вы, пани, ничего не знаете.

— Больше тебя знаю, — недовольно сказала Эльжбета, не глядя на девушку. — Знаю, отчего малый так зол… Что он злой — это верно. Но он мне внук. И я…

— Будь у меня такой внук, я плакала бы днем и ночью, — с мстительным удовольствием промолвила Болька.

Эльжбета вздохнула.

— Так я же плачу, — сказала она тихонько, как говорил когда-то Марысь.

Болька сама ужаснулась своей дерзости. Наклонясь, она поцеловала руку у старой мельничихи и бросилась бежать. Ее длинная узкая тень бежала за ней среди цветущих вишен, среди блестящих, почти белых стволов.

— До свиданья! — крикнула она уже издали и побежала в сторону навеки затихшей мельницы, быстро перебирая длинными ногами в слишком коротких черных чулках и размахивая руками, словно подвешенными к плечам на веревочках. На повороте под лучами солнца мелькнуло светлым пятном бело-розовое платье… И Болька скрылась в той стороне, куда ушел Марысь.

Эльжбета утерла ладонью слезы на щеках и снова глубоко вздохнула. Вся жизнь вставала перед ней, как эта искалеченная мельница. Ничего не осталось из всего того, чем она жила.

Но не знала старая Эльжбета, что ее ждет еще целый месяц счастья. А месяц счастья в жизни — это очень много.

Таким счастливым для нее месяцем оказался июль. Она не заметила, как он подошел. Белый цвет вишен осыпался быстро. Из-за стебельков опавших цветов выглянули листочки и как-то сразу развернулись большими зелеными листьями. Когда облетели венчики цветов, на ветках ничего не заметно было, кроме листьев, но прошло недели две, и на концах стебельков появились бугорки, а там и гроздья зеленых вишенок. Они становились все больше, эти зеленые, твердые шарики, и, наконец, с одной стороны заалели, словно по ним провели кистью, обмокнутой в красную краску. Покраснели, потом потемнели, стали мягкими — и вот в конце июня все деревья уже покрылись спелыми вишнями.

Яро перестал ходить в деревню и на собрания гитлерюгенда. Он целыми днями сидел на деревьях и рвал крупные, нагретые солнцем вишни. Собирал их в корзину для бабушки и на продажу, сам объедался ими. Наевшись, как удав, отдыхал, сидя меж ветвей, занятый своими мыслями и мечтами. В мечтах этих немалое место занимала худенькая Болька.

Однажды Ярогнев повис довольно высоко в воздухе. Да, он буквально висел в воздухе, положив ноги на толстую ветвь, а затылком опираясь на другую. Лежал, как в люльке, а над ним из-за листвы голубело небо, вокруг стоял горьковатый и приятный запах вишневой коры, в гуще ветвей мелькали алые пятна плодов и щебетало множество мелких пташек, прилетавших клевать вишни. Ярогневом овладела ленивая истома. Летний ветер налетал на дерево, и мальчик покачивался, как на качелях, вместе с ветвями, листьями и птицами. Сначала он думал о Больке — мысли эти были смутные, неопределенные, они сливались в какую-то дикую мелодию, которая по временам рвалась из груди, и повторялось в ней имя той, что его приворожила.

— Бо-олька, Бо-олька, — напевал он, закрыв глаза, и этого было совершенно достаточно, чтобы ощущать полное блаженство.

Но вдруг откуда-то вылезали совсем иные мыслишки и пробегали в мозгу, как мыши: когда приедет из Позена оберфюрер? Когда выдадут новый мундир со второй нашивкой? Когда же немцы победят окончательно и он, Яро, заживет так, как обещал ему обершарфюрер на прошлой неделе, будет пользоваться всеми благами, которые по праву достаются великому народу-победителю?