— Да, да — это здесь!

Карлсон повел его к большой стуге.

Господину понравилось. Карлсон обещал, что будут произведены все нужные улучшения, при условии если господин теперь же решится, так как желающих много, а время уже позднее.

Приезжий, казалось, был восхищен прекрасным местоположением и поспешил покончить дело.

После того как обе стороны осведомились об обоюдном положении, как хозяйственном, так и семейном, приезжий удалился.

Карлсон проводил его до границы поля. Затем он снова вбежал в дом и положил на стол перед хозяйкой и ее сыном семь монет по десяти крон и одну в пять.

— Да, но неправильно выжимать у людей так много денег,— заворчала старуха.

Густав же был доволен. Он впервые выразил Карлсону признательность, когда тот рассказал, как он, сказав о том, что есть конкуренты, прижал господина.

Деньги лежали на столе, и это для Карлсона значило — козыри на столе. После этого случая, когда выказалась его опытность в делах, он заговорил более повышенным тоном.

Не одно только важно, что деньги за наем помещения свалились с неба, но это повлечет за собой другие доходы.

И Карлсон быстрыми штрихами изобразил все свои виды внимательным слушателям.

Они будут продавать рыбу, молоко, яйца, масло; топливо будут они доставлять не даром; нечего и говорить о перевозах на купальное местечко Даларё, за что они каждый раз будут брать по одной кроне. Кроме того, можно будет доставлять телятину, баранину, кур, картофель, овощи. О! Тут дело найдется! А он, видимо, важный господин.

Вечером прибыли ожидаемые золотые рыбки: муж и жена, дочь шестнадцати лет, сын шести и при них две служанки.

Господин этот состоял скрипачом дворцовой капеллы, жил хорошо, был человеком мирным, приближался к сорокалетнему возрасту. Родом он был немец и плохо понимал островитян; поэтому в ответ на все то, что они говорили, он ограничивался тем, что одобрительно кивал головой и говорил «хорошо». Таким образом он вскоре прослыл за очень приятного господина.

Дама была порядочной хозяйкой, пеклась о своем доме и о детях и умела своим достойным поведением заслужить уважение служанок без ругани и заискиваний.

Карлсон, как менее робкий и более болтливый, сразу принялся за приезжих. В этом отношении на его стороне было и то преимущество, что он их сюда привел. Да у остальных не было ни особенного желания, ни способности к общению, чтобы оспаривать его положение.

Прибытие горожан не замедлило оказать влияние на взгляды и обычаи островитян. Ежедневно видеть перед собой людей, одетых в праздничные платья, превращающих каждый будничный день в воскресенье, гуляющих и гребущих на лодке без особой цели, купающихся, занимающихся музыкой, проводящих время так, как будто на свете нет ни забот, ни труда,— это вначале не возбуждало зависти, но лишь удивление; удивление — по поводу того, что жизнь могла так устроиться; удивление, возбужденное людьми, которые могли создать себе такое приятное и спокойное, а главным образом такое чистое и изящное существование без того, чтобы можно было сказать, что они другим причинили зло или ограбили неимущих.

Сами того не замечая, островитяне начали предаваться тихим грезам, бросая исподлобья взгляды по направлению к большой стуге. Появится ли на лугу светлое летнее платье, останавливались и наслаждались, глядя на него, как на что-то замечательно красивое. Замечали ли они в лодке в бухте, между челнами, белую вуаль, обвивающую шляпу из итальянской соломки или красную шелковую ленту вокруг стройной талии, они замолкали и задумывались в стремлении к чему-то неведомому, на что они не могли надеяться, но к чему их все же влекло.

Разговоры и шум внизу в кухне старой стуги стали значительно тише. Карлсон постоянно появлялся в чистой белой рубашке, в будни носил синюю суконную фуражку и понемногу принял внешний вид управляющего; из бокового кармана или за ухом у него торчал карандаш, и зачастую он курил слабую сигару.

Густав же удалялся; он держался насколько возможно в стороне, чтобы не давать повода к сравнению; он вообще с горечью говорил о горожанах; чаще прежнего вспоминал и других наводил на мысль о деньгах, лежащих в банке; делал крюк, чтобы не пройти мимо большой стуги и чтобы избегнуть встречи со светлыми платьями.

Рундквист ходил с мрачным лицом, пребывал большей частью в кузнице и объявлял, что пусть черт уберет весь свет, хотя бы даже и с королевской вдовой.

Что же касается Нормана, то он вытащил откуда-то свою солдатскую фуражку, затянул ременный пояс сверх фуфайки и пристроил крюк к колодцу, куда имели обыкновение приходить утром и вечером служанки приезжих господ.

Всего хуже пришлось Кларе и Лотте; от них вскоре малодушно отвернулись все мужчины и перешли к служанкам приезжих господ, которых в письмах величали фрёкен и которые надевали шлемы, когда отправлялись в купальное местечко Даларё. Кларе и Лотте приходилось идти на босу ногу; на скотном дворе было так грязно, что там они скоро испортили бы свои башмаки, а на лугу и в кухне было слишком жарко, чтобы ходить обутыми. На них были темные платья, и они даже не могли позволить себе белых воротничков из-за пота, сажи и мякины. Клара попробовала надеть манжетки, но проба оказалась неудачной; она сейчас же была уличена, и долго над ней смеялись, говоря, что она пустилась в соревнование. Зато Клара и Лотта вознаграждали себя в воскресенье; в этот день они торопились в церковь с усердием, какого не замечалось у них за целые годы, только для того, чтобы надеть лучшие свои наряды.

Карлсон всегда имел какое-нибудь дело к профессору, всегда останавливался перед домом, если там кто-нибудь сидел, осведомлялся о том, как господа поживают, предсказывал хорошую погоду, предлагал всевозможные поездки, давал советы и объяснения по поводу рыбной ловли в море. От времени до времени он получал стакан пива или рюмку коньяку. Остальные вполголоса обвиняли его в лизоблюдстве.

В субботу вечером, когда господская кухарка собралась за провизией в купальное местечко Даларё, возник вопрос по поводу того, кто повезет ее на лодке. Карлсон очень просто решил вопрос в свою пользу, потому что маленькая, белолицая девушка приглянулась ему. На возражения старухи, что первому и самому важному лицу на мызе не следовало бы исполнять таких ничтожных обязанностей, Карлсон ответил, что профессор просил его лично поехать, потому что он отправлял на почту важные письма. Густав также выразил желание быть на этот раз гребцом, причем он предлагал, чтобы письма были доверены ему.

Карлсон же заявил самым решительным образом, что он никак не может допустить, чтобы хозяин исполнял обязанность рабочего; это дало бы только людям пищу к пересудам. Итак, вопрос был решен.

Быть гребцом до Даларё представляло преимущества, о которых находчивый работник пронюхал наперед. Во-первых, он будет на море с глазу на глаз с девушкой, с которой ему можно будет беспрепятственно болтать и балагурить. Затем последует угощение. А в местечке он может сделать одолжение купцам, доставив им покупательницу; это тоже всегда влекло за собой рукопожатие, а то и рюмочку или сигару. Кроме того, тень некоторого престижа падала на человека, исполняющего поручения господина профессора, изящно одетого, несмотря на будничный день, и появлявшегося в обществе барышни из Стокгольма.

Однако поездки в Даларё случались лишь раз в неделю и не оказывали нарушающего порядок влияния на правильный ход работы. Карлсон был настолько хитер, что в дни, когда он отсутствовал, он заранее распределял работу: рабочим надо бы осушить столько-то саженей, вспахать столько-то пашни, срубить столько-то деревьев, после чего они могли быть свободны. Люди охотно на это соглашались, потому что таким образом они могли кончить работу к вечерне.

В таких случаях, когда работа бывала распределена, а затем исполненная работа проверена, пускались в дело карандаш и введенная теперь записная книга. И Карлсон привыкал поступать как управляющий и понемногу спихивать работу на чужие плечи.