— Покойной ночи, девочки! — раздался хриплый голос Рундквиста.— Пусть я вам приснюсь!

— Очень нужно,— ответила Лотта.

— Молчи, не разговаривай с чудищем,— остановила Лотту Клара.

— Вы так… милы! Если бы я только мог… быть таким милым… как вы! — вздохнул Рундквист.— Да, боже мой, становишься стариком! Тогда уже нельзя поступать как хотелось бы, и тогда жизнь уже цены не имеет. Доброй ночи, детки, и берегитесь Карлсона: у него часы и сафьяновые сапоги. Да! Карлсон счастлив! Счастье приходит, счастье уходит! Счастлив тот, кого полюбит девушка! Что вы там ворочаетесь в постелях, девушки? Слушай-ка, Карлсон, нельзя ли мне получить еще глоток? Тут так страшно холодно; дует из печки.

— Нет, ты теперь больше ничего не получишь, потому что я желаю спать,— заворчал Карлсон, потревоженный в своих мечтах о будущем, в которые не входили ни вино, ни девушки, и почти освоившийся со своим положением главного рабочего.

Опять наступила тишина. Через обе затворенные двери доносился лишь глухой шум голосов охотников, увлекшихся воспоминаниями, да ночной ветер завывал в трубе.

Карлсон опять закрыл глаза. Задремав, услышал он, как Лотта твердила что-то наизусть вполголоса, чего он не мог понять, но что сливалось в один протяжный шепот. Наконец он расслышал следующее:

— Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого… Твое есть царство, и сила, и слава во веки веков, аминь. Покойной ночи, Клара!

Через мгновение из постели девушек раздался храп. Рундквист, шутя или в самом деле, храпел так, что стекла в окне дрожали. Карлсон лежал в полудремоте и сам не знал, спит он или нет.

Вдруг приподнялось его одеяло, и мясистое, потное тело растянулось рядом с ним.

— Это Норман! — услышал он возле себя голос. Он понял, что пришел рабочий, который должен был спать вместе с ним.

— Ага, сторож вернулся,— раздался хриплый бас Рундквиста.— Я думал, что это черт, который вечером по субботам охотится.

— Ты же не можешь стрелять, Рундквист; у тебя же нет ружья,— ворчал Норман.

— Не могу? — возразил старик, чтобы сказать последнее слово.— Я могу из винтовки убивать и через простыню…

— Потушили ли вы огонь? — прервал его ласковый голос старухи, которая с порога взглянула в кухню.

— Да! — ответили ей хором.

— Так покойной же ночи!

— Покойной ночи, тетка!

Послышалось несколько вздохов, потом запыхтели, засопели, закашляли, и раздалось громкое храпение.

Но Карлсон еще не сразу заснул, он считал стекла в окне, чтобы вернуться к действительности.

Когда в воскресенье утром Карлсон проснулся от крика петуха, то в постели уже никого не было, девушки стояли в нижних юбках у очага, а солнце бросало свой ослепительный свет в кухню.

Карлсон быстро натянул брюки и вышел, чтобы умыться. Там уже сидел на бочонке из-под килек молодой Норман, которому стриг волосы всезнающий Рундквист. На Рундквисте надета была чистая рубашка, широкая, как большая утренняя газета, и самые лучшие его сапоги.

Перед железным кухонным чугуном, лишившимся своих ножек и ставшим вследствие этого умывальником, Карлсону пришлось с помощью кусочка зеленого мыла произвести свое воскресное омовение.

В окне комнаты показалось покрытое веснушками и намыленное лицо Густава; делая страшные гримасы, проводил он по лицу блестевшей на солнце бритвой, стоя перед обломком зеркала, известного под названием «воскресное зеркало».

— Пойдете вы сегодня в церковь? — спросил Карлсон, здороваясь.

— Нет, мы не часто бываем в Божьем доме,— ответил Рундквист.— До церкви приходится грести версты две и столько же обратно, а день, предназначенный для отдыха, не следует осквернять ненужной работой.

Лотта вышла, чтобы вымыть немного картофеля, пока Клара отправилась в амбар, чтобы достать из кадки для зимнего запаса соленой рыбы. В этом так называемом «семейном гробу» находилась вся рыба, которую нельзя было сохранять долго; ее солили всю вперемешку, не разбирая сортов, и она служила для ежедневного домашнего употребления. Тут рядом лежали бледная плотва и красный карп, ерши, иногда окуни, маленькие щуки, камбалы, лини, налимы, угри. У всех этих рыб был какой-нибудь изъян: изодранные жабры, выколотый глаз, рана на спине, произведенная острогой; некоторые были растоптаны ногами.

Клара взяла несколько пригоршней этих рыб, отбросила большую часть соли и опустила все в котелок.

Пока в печке закипал завтрак, Карлсон оделся и совершил маленький обход, чтобы ознакомиться с двором.

Дом, в сущности состоящий из двух пристроенных вместе домиков, стоял на возвышении на южном и внутреннем берегу длинной, довольно мелкой бухты, образованной открытым морем. Эта бухта так глубоко была врезана в сушу, что открытого моря не было видно, и можно было подумать, что находишься на берегу маленького озера внутри страны. Склоны возвышенности, спускающиеся к долине, покрыты были выгонами, лугами и рощами, поросшими березами, дубами, ольхой. Северную сторону бухты охраняла от холодных ветров покрытая сосновым лесом гора, а южную часть острова покрывали вперемежку сосняк, березовые рощи, болота; среди них то тут, то там виднелся клочок обработанной пахотной земли.

На самом верху, рядом с жилым домом, стоял амбар; на некотором расстоянии от него стоял новый дом «Гросстуга», красный, довольно большой блокгауз с черепичной крышей. Старый Флод построил себе его на старость; теперь же он стоял пустой, потому что старуха не хотела жить в нем одна, да и напрасно зажигать в печи огонь так близко от леса.

Дальше, к роще, виднелись скотный двор и житница; в тени прекрасных дубов находились амбар и погреб; а сзади, вдали, около расположенного на юг луга виднелась крыша разоренной кузницы.

Внизу, у внутренней оконечности бухты, стояли до мостков навесы; там же находилась пристань для лодок.

Не входя в оценку красоты местности, Карлсон, однако, был в общем всем приятно поражен. Богатая рыбой бухта, обширные луга, защищенные от ветров и хорошо расположенные поля — все сулило хороший доход, лишь бы умелая рука привела в движение природные силы и вызвала на свет погребенные природные сокровища.

Поблуждав по мызе, он был прерван в своем осмотре громким криком «алло», раздавшимся со стороны жилого дома, затем перенесенного на бухту и на поле и в то же мгновение повторенного в том же тоне амбаром, рощей и кузницей.

То была Клара, призывавшая к завтраку.

Вскоре затем четверо мужчин сидели вокруг кухонного стола, на котором были только что испеченный картофель, соленая рыба, масло, ржаной хлеб и, по случаю воскресенья, водка. Старуха хлопотала вокруг стола, угощая мужчин; от времени до времени приглядывала она за печкой, где теперь варилась пища для кур и свиней.

Карлсон выбрал себе место на узкой стороне стола, Густав же и Рундквист сидели за широкой стороной стола; Норман поместился также на узкой стороне; в сущности нельзя было бы сказать, кто из них занимал почетное место, но можно было подумать, что имеешь перед собой четырех выборных депутатов. Однако больше других говорил Карлсон, причем подчеркивал свои слова, ударяя вилкой по столу. Он говорил о земледелии и о скотоводстве; Густав же или вовсе не отвечал, или говорил о рыбной ловле и об охоте. Норман поддерживал его в этом, а Рундквист играл при этом роль беспартийного слушателя; он время от времени бросал в печку полено, чтобы огонь не потухал, раздувал пламя, когда оно погасало, делал сочувственные замечания то направо, то налево, доказывал собравшимся, что все они одинаково глупы и невежественны и что разум — привилегия его одного.

Густав никогда прямо не отвечал Карлсону, а обращался всегда к одному из своих соседей; Карлсон понял, что дружбы от него ему нечего было ожидать.

Поведение Нормана, самого младшего изо всех, показывало, что он нашел поддержку хозяина дома; и видно было, что плясать под его дудочку было всего надежнее.

— Разводить свиней, когда не имеешь молока, не стоящее дело,— поучал Карлсон.— А молока никогда не будет, если осенью не посеять клевера. В полеводстве должна быть установлена плодопеременная система; один злак должен следовать за другим.