—Вы тоже ждете этот поезд? — первым спросил тот.

Мехриниса бросила на говорившего быстрый взгляд. Этот

русский говорил по-узбекски почти как узбек. Из-под кепки выбились седые волосы, усы, видимо, потемнели от курения.

«Рабочий»,— заключила Мехриниса, рассматривая потертую спецовку соседа.

—Да, да, жду поезда с детьми,— ответил Махкам-ака.— Кажется, здесь все ждут его.

—Вы встречаете кого-нибудь из близких? — поинтересовался незнакомец.

Махкам-ака засмеялся:

—Мы-то...— И посмотрел на жену, как бы спрашивая взглядом, можно ли сказать этому человеку правду.— Пришли вот в надежде взять... Приютим, приласкаем, как родного...— поймав одобрительный взгляд жены, сбивчиво объяснял Махкам-ака.

—A-а, усыновить хотите?

—Позволили бы... Приютим, как родного,— смущаясь, повторил Махкам-ака.

—Вот и я тоже. Вчера увидел детей из прифронтовой полосы — и сердце защемило. Рассказал своей старухе. Она в слезы. «Узнай-ка,— говорит,— отдадут, нет ли, если попросим одного на воспитание».— «Подумаем»,— говорю. А ей уже невтерпеж. «Думать нечего. Бери! Приедет внучка, будут расти вместе».

«Вон оно как! Выходит, не мы одни». Махкам-ака почувствовал симпатию к этому рыжеусому человеку.

А тот не спеша продолжал:

—Есть у узбеков поговорка: кто приходит на поминки, плачет о собственном горе. Так и я. Зять мой — офицер, служил на границе. И семья там: внучка, дочь. С начала войны от них ни письма, ни весточки. Привезут раненых — скорее бегу на вокзал. Теперь вот эвакуированные дети. Я опять здесь. Вдруг, думаю, из вагона выйдет дочь, выведет за руку внучку. Не знаю, куда писать, где справляться. Старуха выплакала все глаза, а со вчерашнего дня затвердила одно: «Возьмем сироту».

Мужчина тяжело вздохнул и принялся расспрашивать Махкама-ака, где он работает, есть ли у него дети, а под конец, назвавшись Иваном Тимофеевичем, добавил:

— Меня узбеки, дружки по работе, зовут Вахаб-ака...

Через несколько минут Махкам-ака и Мехриниса знали уже многое об Иване Тимофеевиче. Родился он в российской деревне. Молодым парнем был призван в армию. Потом гражданская война, ранение. В госпитале полюбил санитарку. Женился, переехал в Ташкент. С тех пор работает на вагоноремонтном заводе. Многих — и узбеков и русских — обучил своему делу, да и сам кое-чему научился.

Внезапно открылись двустворчатые ворота, и толпа ринулась на перрон. Иван Тимофеевич заторопил супругов:

—Поезд подходит. Пошли!

Махкам-ака с Мехринисой старались не потерять в толпе нового знакомого. Вдали показался паровоз. Он пыхтя, медленно подтащил состав и остановился. Людская волна хлынула к вагонам — и тут все разом тяжело вздохнули.

Вагоны... Подумать только, в таком длинном-предлинном составе ни одного уцелевшего! Все растерзанные, измятые, обгоревшие, дыры забиты досками, картоном, завешены одеялами, шинелями. В окнах — съежившиеся, испуганные, чумазые дети в лохмотьях. У многих перевязаны руки, ноги, головы... Иные с трудом держатся на ногах...

После мгновенного оцепенения перрон огласился плачем. Но люди быстро справились с собой. Они вдруг приветливо замахали руками, даже пытались улыбаться и что-то без конца говорили, говорили, ласковое и невнятное, чтобы скрыть волнение.

Иван Тимофеевич, высоко подняв свою кепку, подходил то к одному, то к другому вагону, вглядывался в окна.

Махкам-ака утешал плакавшую жену:

—Ну что ты, у них своего горя хоть отбавляй, а ты слезы льешь... Посмотри на них, улыбнись! — А сам украдкой вытирал глаза.

Санитары начали выносить из вагонов на носилках раненых и больных. Какая-то женщина бросилась навстречу медсестре с черноволосой девочкой лет четырех на руках и стала исступленно целовать ребенка, пыталась отобрать у медсестры, но та неумолимо шагала к санитарной машине. Девочка безразлично молчала...

Наконец детей вывели, построили парами. Ташкентские школьники окружили колонну, и уже через минуту то здесь, то там слышался оживленный детский говор. Ахунбабаев тоже подошел: мальчику в длинной, свисавшей до земли телогрейке он шутя сдвинул на затылок шапку, другому слегка прищемил пальцами нос, третьего дружески похлопал по плечу. Дети смотрели выжидающе, но с любопытством. Ахунбабаев взял на руки белокурую девочку, погладил ее по щечке:

—Как доехали, доченька? Тебя как зовут?

—Света...

—О, какое у тебя красивое имя! Ну, сейчас мы поедем, отдохнешь. А потом поговорим, ладно?

Теперь уже не только Света, все хотели участвовать в разговоре с этим приветливым человеком. Трудно было сразу унять начавшийся гомон. Женщина-лейтенант успокаивала детей. Наконец стало тихо, и женщина обратилась к людям, толпившимся на перроне:

—Жители Ташкента! Я не стану рассказывать вам о муках, какие перенесли эти дети. Семнадцать мучительных дней мы были в пути. В прифронтовой полосе эшелон бомбили. Красный крест на вагонах не остановил фашистов... Вашу доброту и любовь дети никогда не забудут... Всем вам большое спасибо!

Женщина обернулась к Ахунбабаеву, хотела что-то и ему сказать, но не смогла: плечи ее затряслись от судорожных рыданий.

Ребятишек повели к арбам и машинам, люди стали расходиться. Махкам-ака и Мехриниса молча стояли в стороне. Вдруг кто-то подошел и крепко взял Махкама-ака за руку.

—А ты что, дорогой, не уходишь?

Кузнец обернулся и увидел Ахунбабаева. Он оторопел, растерялся.

—Ассалому аллейкум,— только и смог сказать он.

Ахунбабаев кивнул и протянул руку Мехринисе.

—Народ наш щедр. В трудный момент поделится последней изюминкой. Не оставим этих детей сиротами, верно? — И Ахунбабаев, отпустив руку Мехринисы, повернулся к Махкаму-ака.

—Правильно, Аксакал.— Махкам-ака наконец-то обрел дар речи.

Мехриниса покраснела от смущения. Ей хотелось сказать Ахунбабаеву, что и она так думает, но от волнения женщина не смогла вымолвить ни слова.

Ахунбабаев понимающе посмотрел, улыбнулся, дружелюбно попрощался.

—Что делать будем, куда пойдем? — спросила Мехриниса после его ухода.

—А?

— Почему вы молчали? — робко взглянула Мехриниса на мужа.— С самим Аксакалом увидеться — и не сказать ни слова!

—Ну, растерялся, разве тут сообразишь сразу...

Людей на перроне становилось все меньше. Вдруг показался Иван Тимофеевич. Махкам-ака быстро пошел ему наперерез. Мехриниса еле поспевала следом.

—Ах, вы еще здесь! — Иван Тимофеевич обрадовался, увидев кузнеца.

—Ну, как, узнали что-нибудь?

—Нет,— уныло ответил Иван Тимофеевич.

—А куда отвезли детей?

—А. разве вы не слышали? — удивился Иван Тимофеевич.

—Нет.

—По радио объявили. Вы, видать, прослушали. Детей развезли по детдомам. Кто хочет усыновить, пусть обращается прямо туда.

—Хорошо, что встретил вас! Спасибо! А мы-то с женой совсем растерялись и не знаем, у кого спросить. Ну, пойдем, пойдем,— заторопил Махкам-ака жену.

Трамвай остановился на Бешагаче: дальше он не шел. Мехриниса и Махкам-ака теперь должны были пересесть в другой трамвай, но его долго не было. Махкам-ака поеживался от порывистого ветра, Мехриниса по-прежнему пребывала в каком-то оцепенении и, завернувшись в шаль, казалось, не чувствовала холода.

Когда они вернулись домой, Мехриниса, не проронив ни слова, взяла с хантахты письмо и молча передала мужу. Взглянув на конверт, Махкам-ака обрадовался, мучившие его тревожные видения мгновенно исчезли.

—Когда пришло? — спросил он, торопливо вынимая письмо из конверта.

—Прихожу домой, смотрю: лежит под калиткой. Видимо, девушка бросила в щель.

Махкам-ака начал читать письмо Батыра. Чем дальше он читал, тем сильней волновался, тем чаще билось его сердце.

«...Уважаемый дядя,— писал Батыр в конце письма,— вы не дали мне почувствовать горечи сиротства, стали мне отцом, тетя согрела мою душу, назвала сыном. Там, дома, я не очень понимал, как это важно для меня. А вот здесь, вдали от вас, стал это чувствовать. Будьте же вы живы-здоровы, обнимаю вас, до свидания, дорогие...»