—Немного задержитесь,— попросил он кузнецов и уселся на стул. Чувствовалось, что он смертельно устал.

—Собрание решил на часок-другой устроить,— снимая спецовку, пошутил Сали-ата.

Привычка Сали-ата шутить и к месту и не к месту порой раздражала Махкама-ака, и он неодобрительно взглянул на товарища. Видит же, что Исмаилджану сейчас и без того трудно работать, зачем так бестактно подтрунивать над ним?

—А президиум избирать будем? — не унимался Сали- ата.

—Не оставляете вы своих шуток, отец. С одной стороны, это и хорошо,— добродушно рассмеялся Исмаилджан.

—Птица может умолкнуть, но Сали-ата молчать не в силах,— сказал кто-то.

—А дело, товарищи, серьезное,— тихо заговорил Исмаилджан.— Для нового эвакуированного завода нужны еще десять человек. Десять мастеров!

—Десять мастеров?! — удивился Сали-ата.— Помилуй, Исмаилджан, но под твоим председательством мы слышим только: «Дай, дай». Когда же скажешь: «Бери, бери»?

Исмаилджан пожал плечами: что, мол, поделаешь!

—В таком случае лучше закрыть мастерскую. Ведь это не парикмахерская.— Сали-ата указал в окно на противоположную сторону улицы.— Туда пришли женщины, чуть подучились и начали работать. У нас годы нужны, чтоб стать мастером.

—Пойми, Сали-ата, завод просит.

—Объяснять значение завода не надо. Оно понятно каждому. Но что будешь делать с планом мастерской? Ведь мы обязаны выполнять его в любых условиях!

Исмаилджан и сам знал, что план мастерской никто не пересмотрит и не изменит.

—Сам Кадырходжа-ака меня вызывал. Надеется, что не оставим завод без помощи,— более горячо заговорил Исмаилджан.

—Если надо, значит, надо,— громко, на всю мастерскую сказал Махкам-ака.

Упоминание о Кадырходже изменило настроение и Сали- ата. Он оглядел товарищей, широко развел руками:

—Кадырходжа ничего не делает необдуманно. Значит, надо. Наше слово такое, председатель: отдадим двоих из первой смены. Что скажете, товарищи?

—Пусть и другие смены подумают, как помочь заводу,— добавил Хамидулла.

—Спасибо, товарищи, за почин.— Исмаилджан встал, пожал руки Сали-ата, Махкаму-ака, Хамидулле.

Уже наступили сумерки и на улице зажглись фонари, когда Махкам-ака вышел из мастерской. Смена давно кончилась, но пришлось задержаться и обсудить, как расставить рабочих, чтоб не пострадало дело из-за ухода двух мастеров.

В ста шагах от мастерской Махкам-ака встретил мальчика-казаха. Оба остановились. Мальчик доверчиво смотрел на кузнеца блестящими узенькими глазенками. Возможно, он даже поджидал его здесь.

—Ты где живешь, милый? У тебя ночлег-то есть?

Мальчик молчал, и Махкам-ака окончательно убедился: паренек бездомный, у него нет ни крова, ни хлеба.

И снова не раз уже испытанное чувство сострадания стиснуло сердце Махкаму:

—Пойдем ко мне, сынок. Будешь хоть не первым, но желанным.

Несколько секунд мальчик смотрел на кузнеца, потом порывисто взял его за руку.

Худенькая ладошка ребенка утонула в большой мозолистой руке Махкама-ака.

—Как тебя звать-то?

—Сарсанбай.

—Ну, пошли, Сарсанбай.

Они шли по полутемной и пустой улице, вдоль трамвайных путей, сверкающих под фонарями.

Открыв в темноте калитку, Мехриниса не сразу заметила, что Махкам-ака не один.

—Кто это? — спросила она, разглядев наконец мальчика.

—Еще одного сына привел тебе,— спокойно, как о чем-то самом обычном, сказал Махкам-ака.

—Еще одного?! — Мехриниса уставилась на мальчика, пытаясь разглядеть его в сумраке.

—Ты ведь не поздоровался, сынок.

—Салям,— тихонько проронил Сарсанбай.

Мехриниса приветливо ответила.

—И я привела еще одного,— робко прошептала она, поднимаясь вслед за Махкамом-ака на айван.

—Гм-м,— протянул Махкам-ака, удивляясь тому, как быстро увеличивается семья.

—Украинец. Зовут Остапом. Вы, оказывается, его знаете.

—Не может быть.

—Знаете. Вот послушайте. Вечером Назарова пришла опять. Долго ждала вас, рассказала про Остапа, про людей, которые его взяли, про то, как он обратно в детдом вернулся... Жалко мне стало его. Пошла с Назаровой и привела мальчика к нам. Привести-то привела, а он все никак не может развеселиться. И не разговаривает, и не ест. Тяжело, видно, у него на душе.

Махкам-ака наклонился к уху жены:

—Раз уж так получилось, отведу завтра Сарсанбая в детдом. А сегодня пусть переночует.

—Что вы, отец? Разве так можно? Получится, что мы его выгнали. На всю жизнь обиду запомнит и прав будет.

—Боюсь, не совладаешь ты с такой семьей. Видишь, я-то как занят работой! Обихаживать детей надо, кормить, одевать...

—Оставьте! Только что при Назаровой осуждала я приемных родителей Остапа... Нет, нет, нельзя ни в коем случае выгонять мальчика! Чем он хуже остальных? Да и не останется он у нас без куска хлеба.

—Подойди-ка, сынок, ко мне.

Мальчик подошел к Мехринисе.

Она погладила его по голове, по плечам, задумалась:

—Пожалуй, помоем тебе пока только лицо и руки. А утром уж искупаем. Поздно сейчас.

Глава четырнадцатая

Мехриниса, как обычно, поднялась чуть свет. Она поставила самовар и попросила мужа:

— Сегодня вы вроде собирались работать дома... Побрейте голову Сарсанбаю. Грязный он, будто вылез из паровозной топки. Постараюсь искупать его до завтрака.

—Чего же ты хочешь? Скитался по поездам, по дорогам. Разбуди его.

Мехриниса вошла в комнату и наклонилась к Сарсанбаю, спавшему у входа. Мальчик быстро вскочил с постели.

—Вот молодец, с первого слова поднялся. Эй, Витя, вставай и ты! Слышишь, Витя!.. Никак не проснется...

Махкам-ака усадил Сарсанбая на айване и намочил ему голову. Сарсанбай опасливо спросил:

—А что, если не брить, амаки?

—Нельзя, сынок. Голова у тебя очень грязная. А разве больно?

—Больно!

—Потерпи немного.

В дверях появился заспанный Витя. Он сделал шаг вперед и остановился, увидев Сарсанбая.

— Что, еще одного привели? — оторопело спросил мальчик.

Вслед за Витей на айван вышел Остап. Он с любопытством смотрел и на Махкама-ака и на Сарсанбая.

—Меня этот дядя привел первым, понял? — повернулся к Остапу Витя.— Он мой папа, понял?

Кончив брить Сарсанбая, Махкам-ака подошел к Остапу.

—Ну, сынок, узнал меня?

—Узнал. Видел вас в детдоме.

—Молодец, не забыл. Как ты спал? Останешься здесь или и от нас убежишь? — ласково спрашивал Махкам-ака.

Остап засмущался, промолчал.

—Эй, мать, можешь купать Сарсанбая.

Мехриниса принесла ведро воды, мыло, мочалку и положила все рядом с тазом. Позвав Сарсанбая, сняла с него рубашку, затем попыталась снять штаны. Но Сарсанбай крепко ухватился за пояс штанов и молча пыхтел.

—Вода остынет! Что ты делаешь?

—Не сниму.— Мальчик вцепился в штаны еще крепче.

Махкам-ака подошел к Мехринисе.

—Отойди-ка, сам искупаю. Снимай, сынок, штаны!

Как только Мехриниса вышла, Сарсанбай разделся и

влез в таз. Махкам-ака зачерпнул чашкой воду из ведра и вылил на него. Сарсанбай вздрогнул, изо всех сил закрыл глаза.

—Витя, иди сюда. Бери мыло и мочалку. Потри-ка ему спину.

—Фу, какой грязный.— Витя брезгливо поморщился и продолжал стоять, задрав нос.

—Такой и ты был, когда пришел к нам. Давай лей скорее.

—Мылом его все равно не отмыть,— сказал Витя.

—А чем же?

—Скребницей. Чем лошадей чистят.

—Перестань болтать, потри ему спину.

—Да ну его. Пусть сам и трет себя, если надо.— Витя упрямо заложил руки за спину.

—Ах ты, неумеха! — рассердился Махкам-ака и позвал Остапа: — Иди сюда, сынок, возьми мочалку.

Остап нехотя подошел, взял в одну руку мочалку, в другую мыло, начал тереть Сарсанбая.

—Сильнее, сынок. Что ты как неживой?

Остап стал тереть сильнее, но вдруг у него на глазах появились слезы и потекли по щекам. Махкам-ака не успел спросить, в чем дело, потому что громко заплакал Витя, обиженно сидевший на краю айвана. Подбежавшая к Вите Галя тоже захныкала. Махкам-ака растерянно оглянулся и крикнул Сарсанбаю: