В кабинете начальника станции стоял страшный шум. Кули, пассажиры пригородных поездов, контролеры, Мадху — торговец фруктами на привокзальной площади, сторожа, охраняющие станционный склад, подметальщик, начальник охраны — все были здесь и смеялись, поглядывая на Лачи. А она стояла в стороне от всех перед столом начальника, вызывающе подбоченясь. Лицо ее выражало такую ярость, что казалось, она была готова съесть всех живьем. Но в этой толпе Лачи была беспомощна. Окружающие ее станционные рабочие и служащие, которые хорошо знали ее, только пересмеивались, глядя на нее и что-то поясняя друг другу знаками.

Сторож ввел Лачи в кабинет, крепко держа за руку, но, подойдя к столу начальника, она резко высвободила руку и встала перед ним, подбоченясь. Начальник станции Расак Лал не любил шума. Это был пожилой семейный гуджаратец[1]. Он уже двадцать пять лет служил на железной дороге. Его старший сын должен был вскоре получить работу железнодорожного контролера, а младшая дочь Умла училась в колледже. (Расак Лала давно уже занимал вопрос о ее замужестве.) Кроме того, он отвечал за работу станции. И надо же так случиться, что как раз в то время, когда он улаживал вопрос о предоставлении вагонов Ганге Дину — торговцу фуражом, за что надеялся получить около пятисот рупий, — случилось это происшествие.

Расак Лал, озабоченно почесывая подбородок, кончавшийся каким-то обрубком, посмотрел на стройную фигурку Лачи, затем перевел глаза на сторожа, нахмурился и резко спросил:

— В чем дело?

— Она воровала уголь со склада, — ответил тот, коснувшись Лачи рукой.

Девушка оттолкнула его руку.

— Не прикасайся ко мне!

Это вызвало новый взрыв смеха в толпе. Мадху, торговец фруктами, весело крикнул:

— Берегись, сторож! Укусит! Это же царица пчел!

Лачи сверкнула на него глазами:

— Помалкивай лучше ты, недозрелая папайя.

Мадху был тучный мужчина среднего роста. Он был одет в грязное дхоти, едва доходившее ему до колен. На его смуглом теле не росло ни единого волоска, и оно в самом деле удивительно напоминало фрукты, которыми он торговал. Поэтому, когда Лачи назвала его недозрелой папайей, все захохотали.

Между тем толпа росла, и начальник станции поспешил исчерпать инцидент:

— Так ты воровала папайю?

— Не папайю, а уголь! — ответила девушка и, смеясь, обвела глазами толпу, как бы говоря: «Посмотрите-ка на него! Вот дурак!»

Начальник станции, который в спешке перепутал слова, засмеялся и сам.

Негодующий сторож тоже расхохотался. Расак Лал подпер рукой голову и сказал ему с напускной серьезностью:

— Сейчас подойдет номер десятый западного направления, а ты затеял тут шум по пустякам. — И, строго взглянув на Лучи, добавил: — Иди, но больше не воруй уголь с нашего склада, а то попадешь в тюрьму.

— Хорошо, не буду! — ответила Лачи таким тоном, как будто оказывала милость ему и всем собравшимся; она отошла от стола, босая, покачивая бедрами под голубой цветастой юбкой.

Выйдя из кабинета начальника станции, она направилась к выходу с вокзала. Как всегда, ее все провожали глазами — мужчины с вожделением и восторгом, женщины с завистью.

Лачи была цыганка. Кто знает, сколько рас, народов, племен смешало свою кровь, прежде чем явился на свет этот редкостный образец красоты. Высокая, с округлыми грудями, с тонким и легким станом, с темно-зелеными глазами и кожей золотистого оттенка, она шла с таким самоуверенным видом, словно весь мир лежал у ее ног.

— Таких женщин надо в тюрьму сажать! — крикнул ей вслед Хамида, водитель такси, наблюдая, как Лачи выходит из станционных ворот. Он был признанным авторитетом у шоферов такси и пользовался большим влиянием в привокзальном районе. Вся торговля вином, наркотиками, опиумом и девушками в этом районе производилась через него. Небольшого роста, подвижный, мускулистый, смуглый до черноты, он держался высокомерно, а с теми, кто не желал ему подчиниться, расправлялся решительно и жестоко. Даже сам начальник станции побаивался Хамиду и при встречах старался обойти его стороной.

Но Лачи ничуть не боялась Хамиды. В ответ на его слова она лишь презрительно плюнула и, покачивая бедрами, направилась к автобусной остановке. В это время ко второй платформе подошел пригородный поезд из Бури Вали[2], Пассажиры, прибывшие с поездом, потянулись к остановке автобуса, где вскоре выстроилась длинная очередь.

Хамида не рассердился на Лачи. Уже не раз и обманом, и силой он пытался подчинить эту девушку своей воле, но всякий раз терпел неудачу. Очень скоро он убедился, что Лачи в совершенстве владеет теми секретными приемами, известными цыганам и бродячим акробатам, с помощью которых можно вмиг свалить на землю даже здорового и крепкого мужчину. Да, Лачи ничуть не была похожа на обыкновенных городских и деревенских женщин, которые, получив от мужчины тумака, смотрят на него глазами побитой собаки. И поэтому, когда она ответила на его слова презрительным плевком, он только засмеялся, повернулся к ней спиной и зашагал к своей машине.

Между тем Лачи, проходя мимо фруктовой лавки Мадху, подхватила из корзины гуяву, вонзила в нее свои белоснежные зубы и принялась грызть ее, как белка, шаловливо поглядывая на Мадху. А тот смотрел на нее, не в силах оторвать взгляда, в котором застыло выражение покорности и мольбы.

— Забирай хоть всю корзину, красавица, — лепетал он, не сводя с нее восторженных глаз.

— Нужен ты мне! — и Лачи швырнула в него огрызком гуявы.

Едва она вышла из-под навеса его лавки, лучи заходящего солнца коснулись ее рыжих густых волос, рассыпавшихся по плечам, и образовали вокруг ее головки пламенеющий ореол. Увидев это, бедняга Мадху прошептал:

— Будто заросли бетеля[3] горят! — Он подобрал с земли брошенную Лачи гуяву и крикнул девушке: — Смотри-ка, Лачи, я ем твою гуяву!

— Ну и подбирай мои объедки! — бросила она ему на ходу.

Подойдя к длинной очереди на автобусной остановке, она протянула руку и принялась выпрашивать:

— Господин в очках, одну анну!.. Госпожа в шляпке, одну анну!.. Господин офицер со свертком, одну анну!

Было похоже, будто она не милостыню просит у стоящих в очереди, а продает их с аукциона.

— Как на аукционе, всех за одну анну продала! — подмигнул ей один мужчина. — Даю двенадцать анн!

— Отдай-ка их лучше своей матери! — дерзко ответила Лачи и пошла своей дорогой.

Трудно живется людям в этом мире, а цыганам труднее всех. Люди, постоянно живущие в одном городе или деревне, вместе растут и набираются сил, как колосья одного поля, вместе поют песни, вместе и гибнут от голода и болезней. А цыгане — они чужие повсюду. Трудности и несчастья ожидают их на каждом шагу. За каждым поворотом улицы их подстерегает опасность, любой полицейский, стоящий на перекрестке, может их прогнать. Они везде одиноки, и нет у них ни своей религии, ни расы, ни родины. Или, может быть, они принадлежат всем странам и расам сразу и потому ни одной в отдельности? В жилах их течет кровь людей всех оттенков кожи, их язык вобрал в себя все языки мира. В поисках какой земли обетованной бродят они по свету, таская за собой свои шатры, циновки да пучок целебных трав? Они и сами едва ли знают, чего они хотят, чего ищут…

Лачи и ее мать жили в шатре дяди Мамана. Еще давным-давно, когда Лачи было года четыре, ее отец, Риги, напившись пьяным, проиграл Маману свою жену в карты. Вместе с матерью перешла к Маману и Лачи. Он был очень этому рад, потому что у цыган женщина всегда зарабатывает больше мужчины. Цыган может за день сплести корзину стоимостью в четыре анны, а за три дня — циновку стоимостью в девять анн — и только. Другое дело — цыганка. Наденет она цветастую широкую юбку и короткую шелковую кофту, подведет глаза сурьмой, выйдет на улицу с улыбкой на губах и зовущим взглядом, усядется где-нибудь на перекрестке и продает лечебные травы, очки, медные колечки, перстни, подвески, броши и стеклянные бусы. Цыганки неплохо зарабатывают этим. Иначе откуда же красивое платье, туфельки на высоком каблучке, упитанное свежее тело?