Во время приезда в Киев товарища министра народного просвещения Зенгера[292], последний почтил меня своим посещением. Расспрашивая о местном Киевском университете, в коем происходили в то время большие беспорядки и волнения, он между прочим коснулся евреев, поступающих в гимназии, и я ему откровенно сказал, что по достоверным сведениям, по сведениям, не подлежащим никакому сомнению, поступление евреев в гимназии сопровождается громадным взяточничеством гимназического начальства с родителей и родственников за прием в число учеников и доходит от 300 до 700 рублей с ученика, что, в общем, страшно озлобляет евреев, наплыв которых во всевозможные противозаконные общества и тайные сообщества идет с невозможною быстротою, натиском и большою численностью, и что поэтому необходимо принять неотлагательные меры пресечения этого по министерству просвещения во что бы то ни стало, в особенности по г. Киеву.

На это я получил короткий, но знаменательный от Зенгера ответ, который останется у меня в памяти навсегда:

— К сожалению, это везде так делается.

На этом разговор и был закончен, и Зенгер поехал в университет на лекции, куда я ему не советовал ехать в виду враждебно настроенного студенчества, но он совет не принял, явился на лекцию и, вместе с попечителем Вельяминовым-Зерновым и ректором, был из аудитории удален студентами, бросившимися на аудиторию и бранью, криками, свистом и пением песен провожавшими по коридорам до помещения университетского совета. Зенгер, попечитель Вельяминов, ректор Фортинский[293], профессор, читавший лекцию, шли по коридорам с поникшими главами, безответно.

Боже мой, что делалось в Киевском университете до введения автономии! Это что-то ужасное, что не поддается описанию. Храм науки превращен был в сбор не студентов, а людей, у которых ничего святого и человеческого не было. Мне пришлось, по распоряжению генерал-губернатора Драгомирова, всего однажды очистить здание университета от собравшихся в нем на ночь 800 человек студентов в двух аудиториях, где они расположились на ночлег. Пришлось выполнить возложенное на меня поручение, только настойчивостью и решительностью исполнить его без арестов, без насилий, без кровопролитий. Выдержать даже все нападения студенческой толпы, не только возгласы, крики и ругательства, стоило больших нравственных сил и воздержанности и такта, коими только и пришлось совершить удаление такой массы из здания университета без боя и без схватки войск, в университетском здании находившихся.

От нападения студенческой толпы я был предупрежден лихим распоряжением офицера, казака-уральца, который грудью с обнаженною шашкою защитил меня одновременно с 12 уральцами, защитившими меня вынутыми по команде офицера обнаженными шашками от нападавших.

Государь император Николай II при представлении изволил выразить мне благодарность, что очищение здания университета от студентов я произвел без насилий и кровопролития, причем его величество изволило признать, что я подвергался большой опасности, каковая была отстранена уральцами[294]. Это поручение генерал-адъютанта Драгомирова я выполнил, и вот почему я, а не губернатор Ф. Ф. Трепов, на котором лежала всецело обязанность по этому делу потому, что в здание университета, по просьбе учебного начальства, были введены полиция и войска, но не жандармы. Генерал-губернатор вызвал для возложения этого поручения по телефону губернатора Трепова, который отозвался болезненностью, и тогда возложено было на меня и вице-губернатора барона Штакельберга, которому Драгомиров не доверял, вообще недолюбливая его. Когда я и Штакельберг перед отправлением в университет по дороге заехали к губернатору Трепову, что было в 8-м часу вечера, то застали в квартире его гостей, а в кабинете — Трепова, игравшего в карты с старшим председателем судебной палаты Курелицким и уездным предводителем дворянства Г. И. Вишневским.

Ввод в здание университета полиции и войск для очищения университета от 800 человек буйствовавших студентов, расположившихся ночевать в здании университета, куда принесены были студентами едомые вещества и водка, и где разбиты стекла в аудиториях и коридорах, сопровождался предварительным заявлением генерал-губернатору Драгомирову ректора, инспектора, причем был приглашен и и. д. попечителя Извольский, впоследствии товарищ министра просвещения и обер-прокурор синода, о том, что дальнейшее пребывание их в здании университета невозможно, и что кабинетам грозит разрушение, как равно и библиотеке. Об этом открыто высказывались ректор и инспектор, г-н же Извольский присутствовал молчаливо, добавляя вполголоса, что ему ничего не известно, что делается в университете, что он только что вступил в исправление должности попечителя, уехавшего из г. Киева в Полтавскую и Черниговскую губернии, и что о положении университета могут свидетельствовать ректор и инспектор студентов, но не он.

Вот каково было положение университета и других учебных заведений Киева и учебного округа во время попечительства Вельяминова-Зернова и его помощников, графа Мусина-Пушкина и Извольского. Первый по старости, прирожденной лени ни во что не входил и не знал, что делается в учебных заведениях города Киева; при этом он от природы обладал таким спокойствием и хладнокровием, что поражало всех. Он, как только слышал о начавшихся каких-либо беспорядках и волнениях в учебных заведениях, тотчас же выезжал из Киева по губерниям вверенного ему учебного округа, а его помощники ровно ни во что не входили и не знали, что делается.

Самое печальное положение Киевского учебного округа было во время попечительства Вельяминова-Зернова и его помощников, графа Мусина-Пушкина и Извольского; они учебных заведений почти не посещали, что творилось в них не знали и совершенно делом учебным не занимались. К зданию университета и близко не подходили и не бывали в нем хотя бы из простого любопытства, а о посещении и слушании лекций профессоров университета никогда и не подумывали. Узнавали о происшествиях от ректора и директоров гимназий, которые действовали без всякого руководства и надзора начальства учебного округа, — вот почему в киевских гимназиях и воцарились злоупотребления по части приема в них евреев.

Ректора же университета и инспектора у студентов не находили никогда ни в чем поддержки и были предоставлены самим себе по части борьбы с насилиями, беспорядками и волнениями среди студентов, являвшихся в университет. Но ректора и инспектора представляли из себя безусловно достойных людей и честных тружеников, изнывавших под студенческим гнетом.

Таково положение Киевского университета до введения автономии, а уж по введении последней университет обратился бог знает во что; коридоры и аудитории покрыты стадами мастеровых, рабочих, хулиганов, евреев и евреек со всего Подола, из которых и составлялись митинги день в день со всевозможными картинами, не поддающимися описанию. Очевидцы мне говорили, что все здание университета, а главным образом коридоры, наполнены были нечистотами, грязью и смрадом настолько, что не представлялось возможности быть в этих помещениях без омерзения. В этом более всего виноват генерал-губернатор Клейгельс, который, зная о невозможных творящихся безобразиях в здании университета, о митингах, имевших безусловно политический характер, на которых в открытую раздавались прокламации к бунту самого возмутительного содержания, пользуясь властью на основании положения об усиленной охране, не только не закрыл университета, но допустил в нем, в центре города, безобразия, превосходящие всякие выражения, через что власть окончательно пала в глазах всех, а учащейся молодежи в особенности.

Митинги народные в здании университета и происходящие безобразия в нем были прекращены постановлением совета профессоров через закрытие самого университета, но не административною властью, допустившею политические сборища, — митинги с произнесением речей возмутительно-революционного содержания и [призывами] даже к бунту с кафедр представителями всевозможных тайных революционных партий и сообществ. И киевская администрация, во главе с генерал-губернатором Клейгельсом и губернатором благодушнейшим Саввичем, только взирала на все, все зная, молчала и отговаривалась незнанием. При таком направлении и абсолютном бездействии власти естественно, что революционеры взяли верх над всем и вся и действовали вовсю безнаказанно, открыто, нахально, дерзко, и административная власть, наравне с судебной, пала надолго, безвозвратно. Прокурор киевской судебной палаты Лопухин олицетворял бездействие, сопровождавшееся ленью и ровно ничегонеделанием и незнанием ни о чем. Вот какое положение было властей в Киеве пред объявлением манифеста 17 октября 1905 года.