Руслановой дом был ни к чему. А вот дорогие книги она покупала. Инфляция обесценивала деньги, заработанные бесконечными поездками и концертами. Её можно понять: жаль своего труда. Деньги — что? Деньги дело наживное. Прожитое не вернёшь. А концерты, песня были её жизнью.

На столичных сценах в те годы блистали лучшие голоса страны. Леонид Собинов[15]. Мужественный лирический тенор Сергей Юдин[16]. Антонина Нежданова[17]. Надежда Обухова[18]. Уже появлялся удивительный лирический тенор Сергей Лемешев.

Москва встретила провинциалку холодно. «Вольный стиль» её народного пения коробил московскую публику. Столица взглянула на приезжую свысока и… не заметила её.

Она не делала карьеры весьма распространённым в те годы способом — по партийной линии. В партию не вступит ни в 1920-е, ни в 1930-е годы, ни потом. Чувствовала свою силу и силу русской песни и знала, что её время ещё наступит.

Однажды Наумин спросил её:

— Лида, а почему ты не подашь заявление с просьбой принять тебя кандидатом в партию?

Она засмеялась и шутливо ответила:

— Хватит нам в семье и одного члена партии.

Муж принял её шутку и больше на эту тему не заговаривал.

А чопорной Москве тогда она сказала: что ж, не хочешь слушать, так и не надо. И «хлыстнув занавеской»[19], Саратовская птица умчалась в полюбившийся и, самое главное, полюбивший её город на Дону.

В 1923 году она провела свой первый большой сольный концерт в Ростове-на-Дону. Казачья столица её приняла с тем же восторгом, с каким принимали маленькие армейские гарнизоны и солдаты, идущие в бой.

Двумя годами раньше Русланова дебютировала в Ростове-на-Дону в составе солистки местного эстрадного театра «Скоморохи». Это было её первое официальное место работы.

Пройдут годы, и, чувствуя, что сроки её пребывания на земле истекают, именно здесь, в Ростове-на-Дону, она проведёт заключительный концерт и попрощается со своими зрителями и поклонниками.

А птицей она себя чувствовала всегда. Во всяком случае, до лагерей точно. И даже после лагерей был у неё период вольного песенного полёта, когда она возвращалась к человеческой жизни, восстанавливала голос и чувствовала, что снова в силе.

Однажды, случилось это уже после войны, году в 1946-м, «великая старуха Малого театра» Евдокия Дмитриевна Турчанинова[20] устроила у себя званый обед для самых близких друзей. В их числе оказалась и Русланова.

Именно там, на вечеринке у Турчаниновой, и произошёл тот эпизод, который любит на разные лады цитировать и пересказывать артистический мир. Но, мне кажется, лучше дать слово свидетелю и участнику, одному из гостей того вечера артисту и декламатору Фёдору Мишину[21]: «Особенно запомнилась мне одна из сред… Тогда у Евдокии Дмитриевны собрались К. Ф. Юон, К. Э. Эрдели, академик А. Н. Бакулев, Н. А. Обухова, А. А. Остужев, профессор В. А. Филиппов и профессор А. Н. Рыжик, профессор А. В. Герасимова и Лидия Андреевна Русланова. Беседовали, обсуждали новости, рассказывали интересные истории, читали стихи и, конечно, пели. Остужев прочитал из „Скупого рыцаря“, Обухова, аккомпанируя себе на пианино, исполнила несколько романсов. Попросили спеть и Лидию Андреевну.

— Простите, — сказала она, — но после великой Обуховой я петь не могу, не смею.

В этих словах не было ни кокетства, ни подобострастия. Она сказала это естественно и просто, точно выразив своё душевное состояние. Слова её произвели на всех большое впечатление.

Надежда Андреевна встала и поблагодарила Русланову:

— Спасибо вам, Лидия Андреевна, за такие высокие слова обо мне. Но чистосердечно скажу, что, как бы я ни пела, если бы мы стали выступать вместе в одном концерте, то больший успех всё равно был бы у вас.

Тут мы все дружно подхватили:

— Вы обе великие певицы, каждая в своём роде, каждая по-своему…

И тогда Лидия Андреевна сразу, без всяких слов запела:

и привела гостей, в том числе и Обухову, в восторг.

Обычно дома или в гостях она пела русские романсы „Ямщик, не гони лошадей“, „Не пробуждай воспоминанья“ и многие другие, но теперь, после романса Обуховой, спела эту бесхитростную народную песню.

— И откуда вы берёте такие интонации зажигательные, такой тон сердечный? — проговорила Евдокия Дмитриевна.

— У народа… Вы же знаете, какое детство было у меня.

Евдокия Дмитриевна встала и поцеловала Лидию Андреевну, а та посмеялась:

— Да говорят мне, что неправильно пою, не на диафрагме. А кому какое дело, как я пою: нравится — слушайте, не нравится — не слушайте.

— Пусть их поют на диафрагме, дорогая, — сказала Евдокия Дмитриевна, — а я буду слушать вас.

Неверно думать, что Русланова пела стихийно, как бог на душу положит. Хотя сама она говорила не раз, что поёт как птица, которую выпустили из клетки.

— Я выхожу на сцену и ощущаю себя птицей. Мне хочется петь, и я пою.

Это верно, в её песнях была вольность и самозабвение».

Что ещё можно прибавить к словам Фёдора Васильевича Мишина? Пожалуй, разве что то, что стихия птицы — это полёт, небо.

Наряд её никогда не походил на сценический костюм. Русланова одевалась так, как по праздникам и в церковь одевались женщины деревень Даниловки, Александровки, Малой Чернавки и окрестностей. Ничто, ни огонь-вода, ни медные трубы, ни намёки и ухмылки некоторой части артистической богемы, ни товарищеские советы друзей-артистов не могли пошатнуть в ней убеждения в том, что русскую песню надо петь в русской народной одежде. Отсюда и та неповторимая, лаконичная, но чрезвычайно выразительная пластика её жестов во время исполнения той или иной песни. Песню надобно играть, вот что твёрдо знала она. И тогда песня из души певца так же естественно войдёт в душу зрителя, слушателя.

Сарафан, панёва, рубаха, занавеска, душегрейка-коротуш. Голова покрыта платком или шалью. Чай не девица, чтобы на народ простоволосой выходить… Долго обувалась в лапти, обматывала ноги оборами, но потом, уступив своим критикам и советчикам, да и газетчики совсем одолели, заказала лёгкие сафьяновые сапожки и щеголяла на сцене в них. Никаких излишеств. Только спустя годы появились две нитки жемчужных бус, а затем яркие коралловые мониста, нарядно и естественно дополнявшие её сценический образ. И уже позднее, когда слава её стала огромной, надевала порой бриллиантовое колье — прямо поверх сарафана. И в этом тоже была некая дерзость — знай, мол, наших, саратовских, раз за своих не признаёте! И ещё: мол, русский сарафан вполне заслуживает того, чтобы его украшали бриллиантами!

Природа одарила её не только редким голосом, но и особой, я бы сказал, утончённой музыкальностью. Она улавливала малейшие нюансы мелодии, чувствовала, когда та пошла не туда. Ещё в раннем детстве саратовские дворы научили её ставить песню.

Каждая песня — это маленький спектакль, который может быть и драмой, и водевилем, и свадьбой, и сватовством, и прощанием с любимым на росстанях, и долгожданной встречей.