Остальных закололи штыками полицаи, зверствовавшие не меньше немцев.

Часть пленных направили в старые форты, за город, часть — в лагерь «Ф», находившийся около моста через Неман. Шукшин, военинженер третьего ранга и пожилой молчаливый майор (Шукшин уже знал его фамилию — Сальников) попали в лагерь «Ф».

Пленных загнали в дощатые сараи и впервые за несколько дней дали хлеба — буханку на семь человек.

Шукшин, обессиленный, изможденный, лежал на земле, закрыв глаза. Военинженер хотел поднять его, но Сальников остановил:

— Не трогайте, пусть лежит. — Он снял с себя гимнастерку, положил Шукшину под голову. Тот скоро забылся тяжелым сном, начал бредить. Очнулся только к вечеру.

В огромном переполненном сарае было полутемно. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь узкие щели, путались в густом, душном сумраке. Шукшин лежал на спине с открытыми глазами, смотрел на призрачные нити и никак не мог вспомнить, как он сюда попал.

— А, очнулись! — послышался рядом глуховатый голос Сальникова. — Вот горячая вода. Целая кружка настоящего кипятку! Пейте. И вот еще, это ваша доля, — Сальников протянул Шукшину кусок сахара, который он нашел у кого-то из пленных.

Этот молчаливый, с хмурым, суровым лицом пожилой майор с первого дня стал для всех, кто находился в сарае, старшим. Каждое его слово выполнялось без пререканий. Почувствовав в этом человеке твердую волю, люди с радостью подчинялись ему.

Сальников сам делил пищу, отдавая большую часть больным и сильно ослабевшим. Когда гитлеровцы брали партию пленных на работу, он посылал туда тех, кто был покрепче и мог раздобыть что-нибудь для товарищей. И каждый раз сам отправлялся на работу, какой бы тяжелой она ни была. Он не отличался крепким здоровьем, к тому же был контужен, его мучили страшные головные боли. С работы Сальников возвращался совершенно обессиленным, с трудом держался на ногах, руки его, не привыкшие к физической работе, были в кровавых мозолях и ссадинах. Но никто не слышал от него ни стона, ни жалобы.

Сегодня было особенно тяжело. С трудом добравшись до барака, Сальников в изнеможении опустился на землю, прислонился к сырой от дождя стене, закрыл глаза. Посидев полчаса молча, отдышавшись, подошел к Шукшину, лежавшему в углу сарая, сел рядом на клочке соломы.

— Не пробовали подняться? Надо как-то встать… Иначе пропадете.

— Скорее бы конец!

— Ерунду говорите. Пропадать рано. Надо сначала Гитлера в гроб загнать. — Он достал из-за пазухи кусок хлеба, немного сала — все, что удалось добыть, отдал Шукшину. — Вам надо собраться с духом, с волей. Отчаяние и уныние в нашем положении равносильно гибели. Знаете, есть такая пословица? Уныние — море: утонешь безвозвратно; решимость — лодка: сядешь и переплывешь… Плен — это еще не все. Не конец. Пленный остается солдатом. — Сальников высыпал из карманов остатки махорки, почти одну пыль, долго дул на нее, пересыпая из ладони в ладонь. Потом свернул из клочка бумаги тонкую папироску, несколько раз затянулся и передал ее Шукшину. — Да, мы неправильно понимали плен. Раз я остаюсь человеком, раз во мне еще бьется сердце — я не потерян для Родины. Я еще способен бороться.

Прошло несколько дней. Шукшин начал подниматься, понемногу двигаться. Еще недавно статный, крепкий, с мужественным, энергичным лицом, он теперь походил на изможденного, сгорбившегося старика. Но в глазах его, глубоко ввалившихся, уже теплилась жизнь.

Однажды небольшую партию пленных отправили работать на литейный завод. В этой партии оказались Шукшин и Сальников.

Когда их ввели на территорию завода, один из гитлеровцев, охранявших пленных, пошел в контору докладывать. Другой небрежно, стволом вниз, повесил на плечо карабин и стал разглядывать афишу на дверях конторы. Немец стоял всего в нескольких шагах. Шукшин посмотрел на карабин. «Вырвать, бежать!» Сердце так часто заколотилось, что он задохнулся. Сдерживая волнение, чуть скосил глаза в сторону третьего солдата, стоявшего позади, у ворот. Немец, будто почувствовав опасность, настороженно следил за пленными. Автомат, до этого висевший у него на груди, теперь был в руках. Шукшин отвел взгляд от конвоира и оглядел заводской двор. Со всех стопой высокий забор. На углах вышки. Нет, не убежишь! Совсем нет сил… Даже стоять трудно…

Он, Сальников и еще трое пленных попали работать на склад. Кладовщик, пожилой литовец с неприветливым, сердитым лицом, подвел их к груде громоздких, окованных железом ящиков и распорядился:

— Перетащите это туда, в конец.

Обессиленные пленные с большим трудом передвигали многопудовые ящики, со скрежетом волоча их по неровному цементному полу. Шукшин обливался потом, ноги дрожали. Выпустив ящик, он схватился за каменную стену, чтобы не упасть.

К пленным подошел литовец.

— Что, тяжело? Сейчас еще трех пришлют, а вы пока посидите. — Литовец тронул Шукшина за плечо. — А вы ступайте за мной, слышите? Поможете упаковывать детали. Живо!

Шукшин, пошатываясь, держась за стену, пошел за кладовщиком. В полутемном складе на стеллажах поблескивали мелкие части машин и инструменты, разложенные с большой аккуратностью. Литовец негромко, чтобы не услышал конвоир, сидевший у двери, сказал:

— Садитесь, товарищ. Я один управлюсь с этим. — Он засучил рукава и молча, неторопливо стал укладывать в большой деревянный ящик металлические части, завернутые в тонкую промасленную бумагу. Когда ящик наполовину был уложен, литовец выпрямился и, держась за поясницу, посмотрел на Шукшина:

— Вы кто — командир?

— Командир, — нерешительно ответил Шукшин. — А что?

— Я сразу догадался… Я служил в Красной Армии. В гражданскую войну. В 15-й сибирской, кавалерийской дивизии…

— Где? — Шукшин встрепенулся. — В пятнадцатой дивизии?

— Да, в пятнадцатой. Литовские рабочие всегда были с русскими!

— Так мы же из одной дивизии! Я тоже был в пятнадцатой, в гражданскую…

— Уж не из нашего ли, первого, полка? — изумленно, обрадованно проговорил литовец.

— Из первого, друг. Командиром эскадрона у нас Кукушкин был. Помнишь его?

— Да, да, Кукушкин! Как же… Геройский командир был, геройский! — Литовец покачал головой, вздохнул. — На Врангеля ходили, Деникина били, Махно били, интервентов… Всех били! Какая сила была, товарищ, какая сила!.. — Он, волнуясь, достал из кармана синей рабочей куртки коротенькую, обгоревшую трубочку, набил ее табаком и протянул жестяную коробку Шукшину. — Ничего, эта сила еще покажет себя. Сломим шею Гитлеру! — Литовец помолчал и, придвинувшись к Шукшину, спросил: — Чем я могу тебе помочь?

Шукшин посмотрел ему в глаза, в самую глубину глаз — небольших, серых, окруженных сеткой мелких морщинок.

— Бежать. Мне нужно бежать… Но я обессилен… От голода… И вот товарищи у меня, тоже… Им тоже надо помочь…

— Бежать? — литовец громко пососал потухшую трубку. — Это очень трудно — отсюда бежать… Но есть люди, которые могут помочь. Я поговорю. Потом скажу… Идет немец, поднимай ящик, поднимай!..

Скоро литовец ушел. Вернулся он со свертком в руках. Осторожно, чтобы не заметил гитлеровец, сунул сверток Шукшину.

— Здесь немного хлеба, рыба. Больше у меня нет… Завтра я что-нибудь достану. Ну, давай работать. Эта сволочь посматривает в нашу сторону.

Шукшин подошел к стеллажу, стал подавать литовцу детали.

— Если тебе удастся бежать, можешь приходить ко мне. Моя фамилия Дамулис. Станислав Бенедиктович Дамулис. Запомни адрес…

Он назвал улицу, номер дома.

— Завтра постарайся попасть сюда. Если на склад не пошлют, дай мне знать через рабочих. Нашим ребятам можно верить.

Но встретиться больше не пришлось. Из лагеря «Ф» всех пленных (из четырех тысяч их осталось в живых не больше тысячи) перевели в форт № 7.

В этом форту мог разместиться гарнизон в четыреста — самое большее пятьсот человек. Гитлеровцы согнали сюда десять тысяч военнопленных. В казематы втиснулась лишь небольшая часть. Тысячи людей остались под открытым небом.

Был конец октября. С Немана дул холодный, пронизывающий ветер, сыпал и сыпал дождь — в мглистом, тяжелом небе ни разу не показывалось солнце. Полураздетые, голодные люди, дрожавшие от холода, призраками бродили по площади, обнесенной земляным валом и несколькими рядами проволоки. Они шагали из конца в конец до тех пор, пока в изнеможении не падали на глинистую землю, превращенную тысячами ног в густое месиво.