— Не кормить! Ни грамма хлеба, ни капли воды! Посмотрим, как они заговорят…

Комендант точно выполнил приказ. День без пищи, второй, третий. Пленные лежат неподвижно на грязном цементном полу, стараются сберечь последние, еле теплящиеся силы. Глаза все глубже уходят в орбиты, все больше впадают щеки, резче обнажаются скулы. Мертвенно бледные лица становятся черными. Мертвых уже не выносят — нет сил.

На третий день у Шукшина сильно отекли руки и ноги. На четвертые сутки он стал терять сознание, бредить.

Ночью пошел дождь. Все, кто еще мог двигаться, стали выбираться из казематов. Одни шли, держась за стены, с трудом переступая через тела товарищей, другие ползли на коленях, бренча о цемент зажатыми в руках котелками.

Сальников, пошатываясь, вышел во двор. От свежего весеннего воздуха закружилась голова. Он опустился на влажную землю, подставляя под дождь лицо с жадно раскрытым ртом. Отдышавшись, подполз к ямке, горстями наполнил котелок мутной густой водой и вернулся в каземат. Наклонившись над Шукшиным, тронул за плечо:

— Костя! Ты слышишь меня, Костя!

— Слышу, — из пересохшего горла Шукшина вырвался хрип.

— Вот вода, пей. Дождик на улице… На, пей. — Сальников помог Шукшину приподняться, подал ему котелок.

— Шукшин, сделав несколько судорожных глотков, лег, тяжело дыша.

— Плохо тебе?

— Плохо, брат, ослаб…

— Ничего, они сдадутся. Не мы, а они сдадутся, убийцы. Всех убить все равно не смогут.

В низком глухом каземате тихо, слышатся лишь слабые стоны. Но вот сквозь толстые каменные стены доносится какой-то неясный гул. Кажется, что гудит где-то там, внизу, в толще земли. Сальников приподнимается, вслушивается. Гул нарастает. Нет, это не под землей, это там, наверху…

— Костя! Костя! — Сальников крепко сжимает руку Шукшина. — Ты слышишь, Костя? Наши… Наши прилетели!

Шукшин приподнимает голову, подставляет ладонь к уху.

— Да, это самолеты! Неужели… Неужели наши! Боже мой, наши…

Каземат оживает. Люди, которые еще минуту назад лежали неподвижно, совершенно обессиленные, поднимаются, тянутся к выходу. Сальников помогает Шукшину встать, и они тоже покидают каземат.

Дождь прошел. Порывистый ветер разогнал тучи, в широких разрывах между облаками светятся звезды. Пленные стоят, запрокинув головы. Самолетов не видно, но гул моторов, ровный, звенящий, слышен все громче, отчетливее. Он звучит в ушах пленных радостным благовестом.

Где-то рядом ударили зенитки, в темном небе сполохами замелькали" разрывы снарядов. И почти тотчас вспыхнули лучи прожекторов, заскользили, заметались по небу. Чаще, захлебываясь, застучали зенитки.

В луче прожектора сверкнул самолет. Сразу же туда метнулось несколько прожекторов. Самолет тщетно пытается вырваться из перекрестия, лучи прожекторов цепко держат его, передвигаясь вместе с ним на юго-запад. Слева и справа вокруг него взблескивают разрывы снарядов.

— Им надо помочь, показать цель! — закричал Шукшин. — За фортами немецкие казармы, склады… — Сердце так колотится в груди, что он чувствует, как от головы отливает кровь. Вот-вот он потеряет сознание… — Товарищи! Свет… Свет!

Пленные бросились к казематам, вцепились в толстые доски, которыми были заколочены небольшие продолговатые окна. И почти одновременно, сразу в нескольких местах, пробились длинные полосы света.

Во двор лагеря ворвались автоматчики, открыли стрельбу. Но где-то совсем рядом, за крепостным валом, ахнула тяжелая бомба, за ней еще, еще… За фортом, там, где были вражеские склады, взметнулось пламя.

На другой день оставшихся в живых пленных отправили из Каунаса под Лейпциг, в лагерь Сталаг 304-1V-H, один из самых больших в Германии. Здесь осенью 1941 года гитлеровцы сосредоточили 35 тысяч советских военнопленных. К весне осталось в живых не больше трех тысяч. Теперь огромные шлакоблочные бараки, совсем опустевшие, снова набивали до предела.

Сталаг 304-1V-H… Гитлеровцы в полной мере показали здесь свою изобретательность. Широкая, в несколько рядов, полоса из колючей, густо переплетенной проволоки, вьющейся громадными спиралями. Через проволоку пропущен электрический ток. Кругом пулеметные вышки, автоматически действующая сигнализация. Стоит приблизиться к проволоке на 20–30 метров, и пулеметы открывают огонь.

Ночью в лагере светло, как днем. Со всех сторон на двор лагеря, бараки нацелены сильные прожекторы. За проволокой идет широкая зона, охраняемая автоматчиками и собаками. На работу не посылают, из лагеря — ни шагу. Присмотревшись к лагерю, к системе охраны, Шукшин сказал Сальникову:

— Умеют, сволочи, строить. Но вырваться надо, а то конец.

— Конец, Костя, будет, когда мы потеряем надежду…

Через несколько дней группа пленных попыталась бежать. Ночью подобрались к проволоке, отключили ток и стали прорезать проход в проволочном заграждении. Перерезая одну проволочную спираль за другой, они к рассвету прошли почти всю десятиметровую полосу заграждений. Осталось не больше полуметра, когда их заметил часовой и открыл огонь. Беглецам удалось скрыться в бараке.

Через две недели побег повторился. На этот раз пленные прорыли глубоко под землей тоннель, который вел из барака под проволочное заграждение. Гитлеровцы обнаружили подкоп в самый последний момент, когда пленные уже подбирались к самой проволоке. Беглецам снова удалось скрыться.

— Вот видишь, возможность бежать есть! — сказал Сальников Шукшину. — Два раза им не удалось, а на третий уйдут!

— Надо найти этих ребят, связаться с ними, — ответил Шукшин. — Это сильные, смелые люди!

Но все попытки найти людей, готовивших побег, ничего не дали. Каждый пленный проявлял острую настороженность, боялся вступать в разговоры.

В один из дней, когда Шукшин стоял в длинной очереди за порцией похлебки, к нему протиснулся немолодой, высокий человек с желтым скуластым лицом, казах или киргиз. Шукшин с первого взгляда, по выправке, твердому, строгому выражению лица, угадал в нем кадрового командира. Улучив момент, незнакомец тронул Шукшина за локоть и заговорил быстрым, горячим шепотом:

— Немецкой пропаганде не верьте. Наши войска не уничтожены и не окружены… Это ложь. Враг остановлен под Воронежем. Наши контратакуют. Сильные бои на Дону… Это — последняя сводка. Передайте товарищам…

В Шукшине все затрепетало от радостного волнения. Он даже не смог ничего ответить, только крепко стиснул руку незнакомца. Тот в ответ коротко кивнул головой и незаметно отодвинулся, скрылся в толпе.

Позабыв о похлебке, Шукшин бросился в барак, к Сальникову, который уже несколько дней не поднимался — у него был сильный жар. Шукшин слово в слово передал другу все, что ему сообщил незнакомец.

— Контратакуют, слышишь, контратакуют! Значит, наши силы крепнут… А немцы кричат о полном разгроме войск Юго-Западного и Южного фронтов… Нет! Нет! — Шукшин до боли сжал кулаки, задохнулся от волнения. — Скоро погоним… Запомни мое слово — скоро!

— Не знаю… — Сальников, тяжело дыша, отер со лба пот. — Обстановка на фронте очень тяжелая. Зимой… Зимой погонят… — Сальников помолчал, со стоном повернулся на бок, пристально посмотрел в лицо Шукшину блестящими от жара глазами.

— Костя, где он мог услышать сводку Совинформбюро? Ты не подумал об этом?

— Сводку? Нет, не подумал… Постой, разберемся. Как она могла проникнуть в лагерь? Только через людей, которые находятся на свободе. С этими людьми связан кто-то из пленных. И сводки распространяются. Этот парень, разумеется, сообщил не только мне. И велел передать товарищам. Что это значит?

— Это значит, что здесь действует организация. Подпольная организация!

— Ты прав! Организация… Надо установить с ней связь. Во что бы то ни стало!

— Но это нелегко сделать. У них строжайшая конспирация… Но главное — организация существует!

— С крепкой организацией можно сделать все. Весь лагерь поднять… — Шукшин придвинулся к Сальникову, лег рядом. — В лагере почти двадцать тысяч. Это же две дивизии… Если поднять восстание — оружие добудем. А с оружием мы… Пусть тогда попробуют взять!