— Стройся по пять! Стройся по пять! — кричит, бегая от вагона к вагону, чубастый полицай и подталкивает пленных кулаком.

Построив вдоль состава, их начинают сортировать: одного налево, второго направо, третьему стоять на месте. Гитлеровцы решили разъединить пленных, разбросать по разным лагерям.

Сальников оказался в другой колонне. Шукшин даже не смог проститься с ним. Когда колонна, в которой стоял Сальников, тронулась, он бросился к другу, но полицай отшвырнул его, ударил в лицо. Машинально вытирая окровавленные губы, Шукшин неотрывным, окаменевшим взглядом провожал медленно удалявшуюся колонну. Вот Сальников, шедший в хвосте колонны, остановился, повернул голову, помахал рукой. Сердце Шукшина сжалось, по щекам покатились слезы. Дороже родного брата стал ему этот человек.

Пленных пересчитали, погрузили в открытые железные полувагоны для угля, повезли.

Утро хмурое, небо закрыто плотным слоем серых облаков. Прохладно. Шукшин все время озирается, осматривает местность пристальным, изучающим взглядом: надо запомнить все, все! Кто знает, быть может, еще придется пробираться по этой самой земле…

Местность почти пустынная. По обеим сторонам дороги тянется низкорослый сосновый лес, маленькими островками желтеют убранные поля, изредка проплывают деревни. Шукшину Бельгия представлялась совсем другой. В книгах он читал о ней как о самой густо населенной стране в мире. Особенно запомнилось описание Черной Бельгии — края заводов, угольных шахт, рудников. И земля, и небо этого края рисовались черными от заводских дымов и угольной пыли, пропитавшей все: и листья деревьев, и дома, и лица шахтеров. Но здесь ничего этого не было. Кругом — зелень, воздух, влажный и солоноватый от близости моря, свеж и прозрачен.

Рядом с Шукшиным сидит Яковлев. Окидывая местность равнодушным взглядом, говорит задумчиво:

— Вот он, бельгийский лес… В Бельгии леса имеются в Арденнах, в горах и вблизи голландской границы. Гор не видно. Значит, мы где-то недалеко от Голландии.

Яковлев — учитель, хорошо знает историю и географию. Шукшин спрашивает его о Черной Бельгии.

— Да, Черная Бельгия существует. И она такая, какой вы ее себе представляете. Но мы не в Черной Бельгии, нет.

Поезд приближается к Айсдену. Над садами, ярко расцвеченными осенью, возвышаются причудливые башни вилл. Богатством и изяществом архитектуры эти виллы напоминают замки. Справа показался маленький городок из стандартных двухэтажных особняков. За ними потянулись большие мрачные поселки, теснившиеся один к другому. Среди приземистых невзрачных домиков кое-где высятся многоэтажные здания. И эти здания-острова, и многочисленные домики, которые лепятся вокруг них, издали кажутся темно-серыми: не то покрыты пылью, не то потемнели от времени и ветров, дующих с моря.

— Рабочий люд живет, шахтеры, — проговорил Шукшин, вглядываясь в серые поселки.

За поселками открылись террикон шахты, копер, громоздкие производственные здания. Дальше — горы бурой породы. Справа над каналом, цепляясь за черные облака, медленно движутся стрелы кранов: там, должно быть, идет погрузка угля.

Поселки остаются позади, поезд вползает на территорию шахты. Двор шахты заполнен народом. Рабочие взобрались на высокую транспортерную галерею, облепили громадный мостовой кран. Они в черных спецовках и кожаных шлемах, у многих бантом повязаны красные шарфы. Машут руками, кричат, скандируя: ура, русский! Ура, русский! Вверх поднимаются крепко сжатые кулаки: рот-фронт!

Все это так неожиданно, что пленные растерялись. Они изумленно смотрят на шахтеров, улыбаются, в глазах блестят слезы. В растерянности и немецкий конвой. Солдаты первый раз в Бельгии и не знают, что делать.

Пленных выгружают из вагонов, строят во дворе. Шахтеры, не обращая внимания на конвой, обступают русских со всех сторон, что-то возбужденно кричат, бросают в толпу пачки сигарет, яблоки, груши. Пленные уже немного пришли в себя, радостно кивают головами, прижимают руки к груди:

— Спасибо, камрад!

— Привет от русского народа!

— Спасибо! Спасибо!

Конвоиры, отталкивая бельгийцев, загоняют пленных в шахтное здание, в огромный душевой зал. Шахтеры не расходятся. Они рассаживаются прямо на земле и, оживленно переговариваясь, покуривая сигареты и короткие трубки, терпеливо ждут, когда выведут русских. В поселках уже узнали, что привезли русских военнопленных, отовсюду сбегаются женщины, дети. В руках у них узелки с бутербродами, яблоками, буханки хлеба.

Часа через два двери надшахтного здания распахнулись, и показались пленные. Толпы людей кинулись им навстречу. Гитлеровцы попытались было оттеснить шахтеров, но сразу поднялся такой яростный гул, что солдаты отступили, продолжая угрожающе кричать и стараясь не подпустить толпу вплотную к пленным.

Внезапно из-за угла выскочил длинный черный лимузин и, громко сигналя, врезался в толпу шахтеров. Из машины выскочили два немецких офицера. Послышались брань, резкие команды, и колонна пленных, окруженная толпами бельгийцев, тронулась.

До лагеря полтора километра. Широкое асфальтированное шоссе идет вдоль канала. Справа — плоская равнина, слева — та же равнина, и только на западе длинной полосой зеленеет лес. Небо совсем уже очистилось от облаков, ярко светит солнце, и лес кажется таким светлым, нарядным, так и манит, зовет к себе. Шукшин подталкивает локтем задумавшегося Яковлева:

— Смотри, лес какой…

Яковлев вглядывается в синюю волнистую полосу.

— Он не широк, этот лес. Больших лесов в Бельгии нет. В большинстве это посадки.

— Ничего, и тут можно неплохо укрыться, — раздается сзади глухой, грубый голос. Шукшин поворачивает голову. За ним шагает высокий, черный парень со скуластым злым лицом. Из-под рваной немецкой куртки виднеется матросская тельняшка.

— На шахту гонят, суки, — снова заговорил моряк. — Хрена с два они заставят меня работать. Сдохну с голоду, а работать на фашистов не буду.

— Не шуми, браток. Ни к чему, — спокойно останавливает его сосед.

Голова длинной колонны — пленных полторы тысячи человек — уже втягивается в ворота.

Снова в несколько рядов, высотою в четыре метра стена колючей проволоки, снова гулкие шаги часовых, нацеленные на лагерь прожекторы, вороненые стволы пулеметов.

Пленные входят в приземистые бараки и удивленно, с недоумением переглядываются: в бараках деревянный пол, на двухъярусных нарах лежат соломенные маты, одеяла. В узких проходах — железные печи. После фортов Каунаса, германских лагерей смерти эти мрачные бараки кажутся раем.

Наутро пленных выстраивают во дворе, пересчитывают, разбивают по сменам, баракам. Появляется начальство: комендант лагеря, лагерь-фюрер и зондер-фюрер (особый, чрезвычайный). С немцами идет бельгиец, небольшого роста, сухощавый, с рыжеватыми усиками. Он что-то объясняет коменданту лагеря, жестикулируя короткими руками. Это Купфершлегер — помощник главного инженера шахты и представитель дирекции шахты по делам лагеря.

За начальством следуют «воспитатели» — русские, из эмигрантов.

Комендант, молча слушая бельгийца, не спеша идет вдоль строя, пристально всматривается в лица пленных. Взгляд у него неприязненный, настороженный. Обойдя весь строй, он возвращается обратно и останавливается посредине, продолжает молча, наклонив голову и чуть покачиваясь на носках, смотреть на пленных. Купфершлегер подходит к нему ближе, негромко говорит по-немецки:

— Они совсем обессилены. Видите, едва стоят. Им надо дать хорошо отдохнуть и хорошо кормить. С такими рабочими угля не добудешь!

— Не волнуйтесь, Купфершлегер. Я заставлю этих скотов работать! Они сейчас же отправятся в шахту.

— Нам нужны рабочие руки, господин комендант, а не рабочие номера. Не забывайте, что мы вместе отвечаем перед германским правительством за добычу угля! — Сухощавое лицо бельгийца становится жестким.

— Предатель! Старается дать немцам больше угля! — глухо проговорил высоченный, богатырского сложения парень, стоявший через два человека от Шукшина. Парень молод, ему не больше двадцати лет, но смуглое, выразительное лицо его мужественно, с первого взгляда в этом человеке угадывается крутой, сильный характер. Шукшин посмотрел на парня, спросил: