— Это вот наш сотник отличился, — Сазыкин, секретарь партбюро, указал на Брынзу.

— Как рана? — повернулся Примаков к сотнику. — Не свалила?

— Как на кошке, товарищ комкор, — ответил Брынза.

— И он в долгу не остался. Максюк его надолго запомнит, — вставил слово казак Федор Тачаев[18], московский гравер, и, смутившись, сделал шаг назад.

— Мне довелось видеть вас под Вендичанами, — заговорил Брынза. — Вот когда вы достали своей шаблюкой фроловского полковника. Хотя и не одобряю я это.

— Чего не одобряете, товарищ Брынза?

— Командир корпуса, а летит в атаку, как наш брат, простой сотник.

— Без этого нельзя, товарищи. Наших там был один пятый полк, а у Фролова — целая бригада.

— Ну ясно, — рассмеялся Очерет, — пятый полк да комкор — вот и получился полный штат — аж вся бригада.

— А О чем была тут у вас беседа? — поинтересовался Примаков.

— О текущем моменте, — ответил секретарь партийного бюро.

— Как раз про вас балачка и шла! — добавил галичанин.

— Что про меня говорить! — махнул рукой комкор. — Вы бы лучше про то, как скорее покончить с бандами. Не дают покоя хлеборобам.

— Вот мы про это самое и балакали, — заверил Примакова Очерет. — Вспоминали, как мы с вами каблучили гадов...

— И про пальбу орехами вспоминали?

— Чего не было, того не было, — не смутившись, отрезал Очерет.

Примаков достал из кармана брюк небольшую, из вишни вырезанную трубочку. Выколачивая пепел, стукнул  ею несколько раз о роговой эфес кубанской шашки. Глядя на комкора, решили закурить и бойцы. Но прежде чем были свернуты цигарки, со всех сторон потянулись руки с кисетами.

— Попробуйте моего, товарищ комкор!

— Настоящая кременчугская, фабрики Гурария.

— А вот матка прислала самосаду, натуральный рязанский горлорез!

Но опередил всех Очерет.

— Смачнее, как от любезной, нет табачку, товарищ комкор! — Он растянул зев кисета перед самым носом Примакова.

— О, хлопче, у тебя и любезная уже завелась, — сказал Примаков, принимая угощение.

— Товарищ комкор, — лукаво улыбнулся Очерет, — знаете, барсук под землей норится, и тот вокруг барсучихи мурлычет...

— И это от любезной? — спросил Примаков, рассматривая атласный, вышитый цветными нитками кисет.

— А то как же! — возгордился казак. — Грановские кое-что соображают!

Но тут пустил шпильку Федор Тачаев:

— Особенно соображают, когда ты их зовешь поближе к природе, подальше от людей...

— Самый смачный табачок, видать, чужой! — не стерпел Брынза и укоризненно посмотрел на земляка, только что опустошившего его кисет. — Ну и стрелок, Крендель!

— Обратно же, товарищ командир корпуса, без курева казак никуда! — Очерет пропустил слова сотника мимо ушей. Выпятив грудь, указал на нее пальцем. — Думаете, с чего она у меня такая? Дымку погуще да ремень тяну пуще.

— Насчет ремня, — ответил, насупив брови, Примаков, — это все нам знакомо. Как-нибудь перетерпим голодуху. А жителям Поволжья как? Весь их паек — лебеда!

— Знаем, — сказал Брынза. — Мои хлопцы все, как один, проголосовали за лозунг: «Четыре казака кормят одного голодающего».

— А нам полковая медицина читала лекцию, — зарделся молодой галичанин, — так по той лекции выходит,  приварок отменяется. Заместо него ученые выдумали какую-то калёрию.

Казаки подняли на смех простодушного товарища.

— Чудак, — ответил ему Очерет, — та калория и есть наш красноармейский паек. Слыхать, вы, товарищ комкор, — он повернулся к Примакову, — и от своих наградных часов отреклись в пользу голодающих?

— Не только я, ребята. Сдали в Помгол золотые часы и комбриг Петровский — бывший комиссар дивизии, и другие товарищи.

Казак-галичанин, приготовив завертку, собирался было загрузить ее табачком. Примаков, всмотревшись в сложенную гармошкой газету, взял ее у бойца.

— А это, ребята, никак наша «Правда»? — нахмурив лицо, спросил он.

— Я по ним не разбираюсь, — ответил хозяин газеты. Боец, привыкший видеть командира хмурым лишь в бою, насторожился. — Только лишь начал ходить в неграмотную школу.

— В школу неграмотных, — поправил Сазыкин.

Примаков бережно развернул обрывок газеты.

— Вот, товарищи, послушайте меня. «Правда» — голос нашей партии. В «Правде» пишет Ленин. Эту газету мы все обязаны уважать, а тут ее на раскур пускают…

— Вот у вас трубочка, — попробовал было разрядить напряженную обстановку Очерет. — А нам без бумажки никак...

— Попроси любезную, — чуть смягчился комкор. — Она тебе подарит и трубочку. А если вы уж так привыкли к козьим ножкам, так и быть, попрошу комиссара корпуса Минца достать вам старых царских газет...

Потолковав с бойцами, Примаков позвал меня с собой. Мы пошли во двор. Забравшись на сиденье высокой тачанки, командир корпуса заговорил:

— Вижу, вы чувствуете себя в новой роли неплохо, а артачились. Значит, партия поступает верно, выдвигая политработников в командиры? Вы только покрепче налегайте на уставы, на учебники. Учитесь сами и учите людей... А вот с шестым полком вам придется расстаться.

Примаков выжидающе посмотрел в мою сторону. Сообщение комкора ошеломило меня.

— Не расстраивайтесь. Все обойдется по-хорошему, — успокоил меня комкор. 

— Что ж, — сказал я не очень-то бодрым голосом, — поеду в Петроград, вновь поступлю, в политехнический.

— Кто вас отпустит? — Примаков улыбнулся. — Стране, правда, нужны инженеры, но ей нужны и грамотные командиры. Нам с вами служить, как медному котелку. Мы вас переведем в другой полк.

— В какой? — полюбопытствовал я.

— В какой — еще не скажу, но знаю, что не восьмой, а семнадцатой дивизии. Нашего же корпуса!

— Это за что же?

— Не за что, а для чего! Котовский привел в семнадцатую дивизию свою славную боевую бригаду и уже много хорошего там сделал. К Григорию Ивановичу идет пополнение. Из сорок первой дивизии — полк Садолюка, из-под Могилева — бригада, бывшая кочубеевская, с Полтавщины — полк незаможников, башкирскую бригаду Горбатова передают нам. А кадров у Котовского не так уж много. По его просьбе мы и перебрасываем кое-кого в семнадцатую дивизию. Начнем с вас. Придется прививать новичкам боевые традиции червонного казачества. — Примаков слез с тачанки, стряхнул соломинки, приставшие к синим, с лампасами галифе и, прощаясь, добавил: — Только не вздумайте опускать руки. Смотрите!

Итак, мне предстояло, не оставляя рядов червонного казачества, нашей дружной сплоченной семьи, перейти под начальство Котовского. Это несколько смягчало горечь предстоящей разлуки с боевыми товарищами.

Служить в дивизии Котовского было честью для многих. Но события шли своим чередом, и... попасть под команду Григория Ивановича мне не пришлось.

Спустя неделю после разговора с Примаковым, в самый разгар пасхальных праздников, когда жители села в знак благодарности и за ликвидацию банды Христюка, и за участие полка в полевых работах радушно угощали наших казаков душистыми куличами и жирными окороками, в Гранов явились два командира. Один из них — Павел Беспалов, а другой — чапаевский комбриг Иван Константинович Бубенец, который еще в 1917 году во главе роты лейб-гвардии егерского полка штурмовал Зимний дворец. 

Выполняя привезенный ими приказ, я сдал Беспалову полк, а бригаду — Бубенцу (временно мне пришлось замещать комбрига Самойлова, уехавшего в отпуск в далекий Череповец).

Высокий и худой, широкоплечий, с некрасивым, но очень приветливым лицом, Иван Бубенец, принимая от меня бригаду без особых формальностей, предложил мне свою дружбу. Мне импонировали и два ордена Красного Знамени славного комбрига, и его близость к легендарному Чапаеву, и его тесная дружба с Дмитрием и Анной Фурмановыми, с которыми он три года спустя меня познакомил в Москве.