— Как чем? — Воткнув кривое шило в ремень, Мостовой поднял на меня большие голубые глаза. — Занимаюсь партийной работой...
— То, что вы секретарь партбюро, известно всем, — ответил я. — Но шорник?
— Я не шорник, товарищ комполка. Моя основная профессия — токарь. В Луганске точил у Гартмана паровозные оси. А это, — указал он на кучу конского снаряжения, лежавшего у его ног, — от скуки и а все руки. В пехоте подковывал красноармейские чеботы. Кто обойдет в инфантерии сапожника или в кавалерии шорника? Никто! Наклявывается клиент — и хорошо. Пока он возле меня посидит, я его провентилирую и по текущему моменту, и по поводу международного положения, и в отношении политики партии по крестьянскому вопросу. Потому сейчас я уже не труженик резца, а труженик партийного слова. Вот только, когда иду с ребятами на сенокос, все опасаюсь, как бы кому-нибудь не скосить пятки. Плохо слушается коса. Но и это не страшно. Командир первого эскадрона Храмков — видите, он идет сюда с ленчиком от седла? — говорит: «Не тушуйся, Александр, на сенокосе трудно только первые десять лет, а там дело пойдет...»
Подошел Храмков, бросил на землю ленчик. Сдвинул на затылок черную с красным верхом кубанку и, выставив напоказ светлый казачий чуб, сощурив злые глаза, с подчеркнутой небрежностью обратился ко мне:
— Что же это, по вашей милости нас, природных казаков, превращают в пешку? Мы конница, а не пластуны! Командир эскадрона и тот ходит на своих двоих. Где это видано?
— Придется походить пешком... карантин не кончился, — ответил я. — Ликвидируем чесотку, а тогда будем ездить.
— Новая метла чисто метет! — с задором выпалил командир эскадрона. Его лицо покраснело от волнения, а глубокий шрам и а щеке, след сабельного удара, вмиг побелел. — Ничего, метла оботрется, и все пойдет по-старому. Видали мы всяких!..
— Эй ты, труженик клинка, Храмков! — оборвал эскадронного Мостовой. — Как секретарь, запрещаю тебе так разговаривать с командиром.
— Пусть выскажется товарищ. Может, полегчает на душе, — сказал я.
— И выскажусь! — дерзко продолжал Храмков. — Мне все едино терять нечего. Не сегодня-завтра всем нам дадут коленкой под зад. Не впервой. Жернов приехал, наставил своих, Кружилин — своих. Каждый новый командир принимает от старого гарнизон, гарнизонных краль, только не комэсков.
— Не думаю никого снимать, — успокоил я разгорячившегося товарища и добавил: — При условии, если они помогут мне поднять полк.
— Перевидали мы уже всяких подъемщиков! Потужитесь, потужитесь, а потом, как некоторых, потянет к тихой, спокойной жизни. Комполка — неплохая должность, почему не пожить? Известно — кому чины, тому и блины! — злорадно закончил Храмков, повернулся, надвинул на лоб кубанку и ушел.
— Видали? — бросил ему вслед Мостовой. — Горячая кубанская кровь. Режет в глаза все без разбору. Парень что надо, лихой рубака, людей своих бережет, но вспыльчив до крайности.
— Карантин во что бы то ни стало надо выдержать, — сказал я секретарю полкового партбюро. — И баня нужна лошадям, с горячей водой, с зеленым мылом, а у ветеринарного врача ни людей, ни мыла.
Секретарь принялся за прерванную работу. Я присел на скамеечку рядом с ним. Мои глаза непрерывно следили за движениями рук, ловко орудовавших кривым шилом и тонким сыромятным ушивальником. На коричневой коже оголовья одна за другой появлялись ровные, словно отпечатанные на машинке, строчки.
— А мы, — не прерывая работы, ответил мой собеседник, — сделаем субботник. Не в силах сами справиться, — пошумим народу. И это будет по-ленински. Народ вытянет. Мы все: бойцы, командиры, политработники — засучим рукава и станем банщиками. Это не страшно. Все бойцы знают, что кони — это наше тонкое место. Только как быть с мылом? Наклявывается что-нибудь?
— Попросим в дивизии, — сказал я.
— А хватит ли того мыла? — Мостовой задумался. — Может, сделаем так. У завода в лесу лежат дрова, привезти нечем. Договоритесь с директором: мы перебросим ему топливо, а он нам — сахарку. За сахар в Киеве цельный вагон мыла отвалят.
— Дело говорите! — ответил я.
— Наши бойцы должны понять, что кто-то заботится о них. То, что Храмков сказал вам, кавалеристы кроют в глаза командирам, политрукам. Не все, но говорят, Вы не знаете еще истории нашего полка, — секретарь глубоко вздохнул. — У нас настоящий собор богородицы. Сначала были одни кубанцы — природные труженики клинка. Формировали их в Лаишеве, в запасной армии под Казанью. Затем от полка осталась кучка. Влили к нам первый полк из старой кочубеевской бригады. Ничего хлопцы. Потом прислали из 41-й дивизии остаток полка Садолюка. Стало подходяще... У вас, слышал я, в восьмой дивизии люди по три года командуют, а здесь, что ни месяц, новый командир. Не успел распаковать чемодан — обратно его собирает. Где же тут быть спайке, традициям, любви к своей части? Я учился на токаря. Поначалу, без опыта, то и дело перегонял металл в стружку. И здесь все шло в стружку. Я не помню ни одного нашего бойца, чтоб он вернулся в полк после ранения или отпуска. А у вас, в червонном казачестве, слышал я, дружнота, казак хоть все с себя проест, а за тридевять земель доберется до своей части. Вот над чем вам, комполка, и мне, секретарю, надо подумать. Только смотрю я на вас, очень уж вы молоды. Все наши комэски старше вас, а кое-кто и в отцы годится. Ну, ничего... Если только приехали к нам надолго, мы, партийцы, поддержим... Только скажу одну штуку, по-простому, по-рабочему: держите голову повыше, а нос пониже. И все пойдет на лад. Вот только вместо Долгоухова — этого труженика стакана — дали бы настоящего комиссара.
— А что такое настоящий комиссар? — спросил я.
— Вот как наш бригадный — это да! Такого бы нам в полк. Я говорю про товарища Новосельцева. Наш брат — пролетарий, к тому ж еще и питерец. Этот бы вас поддержал! А в самом деле — потолкуйте с ним. Что ему в бригаде делать? Архиерейничать! Знаете, на польском фронте был у нас комбриг Шатадзе. Так он способен был только усы напомаживать. Правда, усы отрастил до плеч. Выручал бригаду Новосельцев.
Из ближайшего переулка выскочил огромный волкодав. Прижимаясь к ограде, он бежал в направлении штаба. Следом показался казак, которого нетрудно было узнать по черной повязке на глазу.
— Семивзоров! — заметив бойца, сказал Мостовой. — Мой земляк. Я луганский, он из станицы Гундоровской. К нам попал от красновцев. Рубака, службист. За старание заработал побывку, а ехать домой опасается...
Семивзоров в двух шагах от нас остановился, стукнул каблуками, бойко, по-старому, поздоровался. Он никак не мог расстаться со своим «здраим-желаим». Рядом с казаком, присев на задние лапы, замер грозный волкодав.
— Я к вам, товарищ партийный секретарь, — обратился он к Мостовому, протягивая перевязанную восьмеркой пачку сыромятных ремней. — Наладил хозяину сбрую; он мне это и пожертвовал. Думаю, пригодятся нашему полковому шорнику.
— За подарок спасибо. Только смотри, Митрофан, не прибежит ли следом хозяин.
— Скажу правду: доброго коня Семивзоров еще уведет, но на эту пакость он неспособный...
— Ладно, беру. Только вечерком беспременно загляну к твоему хозяину...
— Милости просим!
— Ну, а как с побывкой, Митрофан?
— Я уже сказывал, товарищ секретарь. Пока что мне на Дон ходу нет!
— О том, что ты когда-то был у Краснова, а не у красных, все мы знаем, — успокоил бойца Мостовой. — И новый командир знает.
Казак присел на завалинке.
— Видите ли, — прищурив единственный глаз, начал он. — Советская власть, та мне простила. А вот мой сосед, он иногородний, тот, думаю, вовек не простит. Значит, в восемнадцатом году с Фицхалауром мы под корень вырезали всю родню моего шабра. Ну, а касаемо грехов против власти, я их загладил вот этим! — Казак ударил по эфесу клинка. — Увидите, Семивзоров еще сгодится... Сколь раз я мог переметнуться и к белякам, и к шляхте, вон как сделали казаки есаула Фролова, но я понял: моя дорожка с Фицхалауром — страшный, кровяной грех. Смываю его не слезой, плакать казак неспособный, а кровью. И вражеской, и своей. И лучше мне при Советской власти быть в пастухах, нежели при атаманской в есаулах. Одно плохо — маленечко поздновато опамятовался, — сокрушался казак, отвоевавший для народа его землю, но опасавшийся вернуться на тот ее кусок, где он родился и вырос.