...Полк, носясь по полю ярким разномастным клином, без шуму и суеты четко совершал перестроения. Он то развертывался в грозный вал, готовый обрушиться на врага всей тяжестью конских тел, ударом клинков и пик, то свертывал раскиданный на огромном пространстве реденький строй казачьей лавы в компактный кулак.

Слышно лишь глухое гудение земли и шорох стерни под тысячами конских копыт. И вдруг зазвенел широкий простор. Казаки с криками «ура» ринулись в атаку, с трудом сдерживая разгоряченных коней у заросшей будяками межи, за которой, те прерывая работы, трудились косари.

На этих же широких полях, теперь залитых золотом поспевшего овса, подминая под себя щедрые дары тучной земли и стаптывая обильные плоды человеческих рук, в 1918 году развертывались полчища австро-германских интервентов. В 1919 году носились по ним разбойничьи курени петлюровского воинства, а в 1920 году, призванные Петлюрой, огнем и мечом прошлись по ним голубые легионы Пилсудского. И все же нет той силы в мире, которая могла бы нарушить вековечную связь хлебопашца с кормилицей землей. Теперь на тех же самых полях, где недавно еще кипели кровопролитные бои и почва которых была обильно удобрена своей и вражеской кровью, трудились мирные люди. Блестели на солнце острые и певучие косы, и вместо злобного ворчания пулеметов слышалось веселое стрекотание жнеек и самоскидок, передвигаемых сытыми конями из наших хозяйственных упряжек, звенела веселая песня неутомимых жнецов. И если в прежние годы ими владела  мысль побольше свалить на этой земле иноземных захватчиков, то теперь они думали лишь об одном — побольше бы свалить за день хлеба.

Но вот после целого ряда перестроений полку разрешили передохнуть. Цуриков благодарил людей:

— Спасибо, и еще раз спасибо. Ничуть не хуже Дудергофа! Такой полчок и самому царю показал бы. Не правда ли, господа? — спросил он своих спутников (старый генерал еще часто вместо «товарищи» говорил «господа»).

Мне хотелось тогда, чтобы похвалу инспектора услышали мои учителя Упырь, Попов, Микулин, Федоренко. А что сказали бы чванливый Соседов и мой поручитель Котовский?

Похвала инспектора и шумное ликование бойцов подбодрили нас, командиров. Мы решили сверх программы показать казачье учение. Шмидт заверял, что оно произведет впечатление на такого крупного знатока кавалерийского дела, каким был Цуриков.

По немой команде «В лаву, делай, что я!» казаки, перекинув стремена через ленчик, стали на седло, гикнули и, подняв лошадей в галоп, бросились вперед, вращая на скаку пикой. Оглянуться нельзя было, но тонкий свист, который бил в уши, и гулкий топот копыт говорили о том, что все бойцы полка, стоя в седле, несутся к указанной цели.

Еще условный знак — и всадники, сокращая бег коней, перевели их на шаг, а затем, остановив легким натяжением повода, заставили их, падая на левую сторону, растянуться на земле. Все поле стало пестрым от вороных, гнедых, рыжих и серых конских тел — надежной защиты кавалеристов. Небольшой толчок — и кони, насторожив уши, снова уже стоят на ногах, готовые выполнить волю хозяина.

Покончив с этим эффектным приемом, на освоение которого было потрачено немало сил и времени, полк, построившись в колонну, направился к холмику, где стоял инспектор. Цуриков еще раз поблагодарил и полк, и Багнюка, и Шмидта.

Уставшие после непрерывной скачки, мы, направляясь в село, ехали шагом по пыльному проселку. Со мной поравнялся один из членов инспекции, прибывший  с Цуриковым, — приземистый человек с крупным сизым носом, тоже из генералов.

— Не ждал, ей-богу, не ждал. Какая выучка! Какая выучка!

В словах носача звучала неприкрытая лесть. Но все же они меня смутили.

— По-моему, ничего особенного, товарищ инспектор. То же самое вы увидите и в восьмом полку Синякова, — ответил я.

— Видать старую школу. И не какую-нибудь. Знаю, вы работали с Микулиным. О-о, — протянул генерал, и бородавка на его носу поползла вверх, — Владимир Иосифович знаток! Деникин потерял много, не сумев залучить его к себе, но он проиграл в десять раз больше от того, что Микулин пошел к большевикам. Чтобы усвоить школу Микулина и применить ее так, как применена она в этом полку, надо быть по крайней мере корнетом... Мы же свои люди...

Словно кипятком обожгли меня слова инспектора. Почему-то сразу вспомнил весну 1920 года. На перроне вокзала в Александровске, где стоял штаб 13-й армии, подошла ко мне дама. Оглядываясь по сторонам, с выпученными от изумления красивыми глазами, прошептала: «Корнет Рахманинов, адъютант его высокопревосходительства?» — «Какого высокопревосходительства?» — изумился я. «Не скрывайте, не скрывайте, дорогой. Ведь вы корнет Рахманинов — личный адъютант генерала Деникина. Но как вы попали сюда?» — «Попал, чтобы увидеть такую дуру, как вы», — выпалил я. Женщина, подобрав полы пальто, убежала. Но на ходу повернулась еще раза два — три, укоризненно посмотрела, и мне неизвестно доныне, за что она укоряла меня — то ли за обиду, нанесенную ей, то ли за «скрытность». Но если здесь, под Сальницами, младшего инспектора ввела в заблуждение четкая строевая работа полка, то женщину в Александровске, очевидно, сбила с толку моя одежда — английская шинель, присланная Черчиллем в интендантство к Деникину и попавшая к нам, и черная каракулевая папаха с белым верхом, снятая с убитого марковца.

Но если ту, в Александровске, чтобы отделаться от нее, я мог назвать дурой, то с инспектором дело обстояло сложнее. Смеясь, я старался рассеять его заблуждение.  Мой спутник, осев грузным телом в седле и подняв повыше вдетые в стремена носки сапог, замурлыкал под нос довольно пошловатую песенку:

Цыпленок жареный, цыпленок пареный,

Цыпленок тоже хочет жить...

Из Сальниц широкой рысью, поторапливая коня, спешил к нам какой-то всадник. Еще немного, и мы узнали в нем замполита бригады Игнатия Ивановича Карпезо. Он поднял руку, давая знак остановиться.

Когда полк выстроился и по команде «Смирно» затих, Карпезо зачитал приказ Революционного Военного Совета Республики о награждении меня орденом Красного Знамени за разгром петлюровцев под Волочиском и захват бронепоезда «Кармелюк».

Последние слова приказа утонули в громких криках «ура». Вручив мне грамоту, Игнатий Иванович прикрепил к моей гимнастерке новенький, оттененный алой розеткой орден.

В село я возвращался, как на крыльях. Промахи промахами, а Республика оценила мой труд за все эти годы — здесь и поход против Деникина, и бои под Перекопом с улагаевской конницей Врангеля, и рейды по белопольским тылам. Коммунисты ни на один день не забывали напутствие Владимира Ильича военным комиссарам: «Для тех, кто отправляется на фронт, как представители рабочих и крестьян, выбора быть не может. Их лозунг должен быть — смерть или победа».

В селе, когда мы подъезжали к штабу, с крыльца, гремя подковами сапог, скатился Семивзоров. Подбежал ко мне, с радостью потряс мне руку.

Спешившись, я отдал коня Бондалетову и направился в штаб. Здесь младший инспектор, деликатно дотронувшись пальцем до новенькой розетки ордена, сказал:

— Вот еще одно доказательство...

Я пожал плечами. Вдруг заметил Саленко — командира хозяйственной сотни. Я подозвал его и, показывая на назойливого человека с сизым носом, сказал:

— Товарищ Саленко! Вот с вами желает побеседовать товарищ инспектор.

— Зачем? — удивился носач.

При недоуменном покашливании Саленко, я сказал:

— Этот товарищ — мой земляк, мы с ним жили на разных улицах, но в одном поселке. А еще этот разбойник, хотя ему было тогда лет восемь, — продолжал я, положив руку на плечо сотника, — проломил мне голову жужельницей. Как раз возле будки его отца паровозы расчищали поддувала.

— Кто старое вспомянет... — начал было Саленко, с которым мы не раз еще в Пустовойтах вспоминали наши не совсем безобидные забавы детства.

— Это к случаю, — ответил я сотнику. — А вы, — предложил я сизоносому инспектору, — побеседуйте с товарищем, может, он рассеет ваши сомнения.