Услышав слова, слетевшие с уст Семивзорова, я сравнил жизнь бойца-мечтателя Почекайбрата с той вспышкой искр, что зажгла гарусный шнур в руках донца. Ослепительным, чудесным пламенем сгорела  душа большевика, чтобы зажечь своим жаром сердца других...

Над селом, освещая поле боя, поднялся сияющий бледным золотом огромный диск солнца. Для многих петлюровцев из отряда Палия это был последний восход. У Яблоновки, впереди переправы, под казачьими клинками скатилось много бандитских голов. Палий пожертвовал заслоном. С ядром банды переправился через речушку и бросился дальше на север.

Авантюристы, обещавшие Пилсудскому в одну неделю завоевать Украину, теперь, стараясь спасти свои продажные шкуры, позорно бежали. Как мышь к норе, устремились они к спасительным лесам.

8-й полк совершал обходный маневр, а 7-й, охваченный наступательным порывом, отрезав часть банды и изрубив ее, ринулся по следам Палия. Попадались по пути то сломанные повозки, то пристреленные кони, оброненные ящики с патронами. Все свидетельствовало о поспешном бегстве врага.

Под Яблоновкой чаша весов вновь, и на сей раз окончательно, склонилась в нашу сторону. И не мы уходили от Палия, а он убегал от нас. Не он, шедший «спасать» Украину, старался навязать нам бой, а мы ринулись в погоню, стараясь во что бы то ни стало добить банду.

Кони — наши боевые друзья — за несколько дней постоянных маршей и атак, с кормежкой на ходу, крепко сдали. Они уже не так рвались вперед, как в начале похода. Но с селянскими лошадками Палию было больше забот. Тихим шагом они могли добросовестно работать от зари до зари, не уставая. Тут же, то и дело нахлестываемые нагайками, они выбивались из сил. А менять подводы в деревнях теперь уже не позволяла обстановка. То, что было в Гусятине и в Згарке, не могло повториться.

Дистанция между нами и противником все сокращалась. Спасая ядро, атаман все чаще и чаще вынужден был жертвовать отдельными частями банды. Наши атаки непрерывно следовали одна за другой. Каждая из них отхватывала у Палия не один десяток штыков. И после каждой схватки мы чувствовали, что гайдамаки сдают, хотя они, все время прячась в засадах и укрытиях, пользовались пулей, а мы, скача по чистому, открытому  полю, — клинком. Остались уже позади Яблоновка, Бычева, Мшанец...

Падали люди, лошади. На двадцатом километре преследования, во время атаки под селом Рогозным, мы оставили лучших наших воинов — Перепелицу и Саранчука. Потеря товарища, ранение друга вызывали еще большую ярость бойцов.

Полк стремительными конными атаками последовательно сбил бандитов с пяти рубежей.

Перед нами расстилались осенние поля, кое-где покрытые зеленым ковром нежных всходов озимых. Еще с утра звеневший под копытами грунт теперь, к полудню, размяк, и движение развернутых боевых порядков затруднялось зыбкостью вспаханной почвы.

Холодные лучи солнца освещали далекие Авратинские и Янушпольские леса, куда в поисках спасения рвались преследуемые нами бандиты.

Впереди тяжелой преградой встали огромные Стетковцы — шестой рубеж обороны Палия. Наши силы были на исходе, но еще хуже обстояло дело у бандитов. Ожидая заслуженной расплаты, они отбивались с особым упорством, используя в качестве укрытий деревья, высокие плетни крестьянских дворов.

Еще на подступах к селу из-за могучих стволов столетних осокорей и выделявшихся ярким осенним убором осин бандиты встретили нас метким огнем.

И парившая голубым дымком черная, развороченная плугом земля, и синевшая на горизонте гряда далеких лесов, и обвисшие, словно расплетенные косы, по-осеннему яркие ветви берез — все, все навевало неизъяснимую, тихую грусть.

На рассвете, когда мы в спешке покинули Терешполь — место ночлега, крикливые стаи черных ворон, появившись неведомо откуда, сплошной тучей ринулись к Яблоновке, куда, стремясь настигнуть петлюровцев, скакали неудержимо и мы.

— Чуют поживу! — сверкнув единственным глазом, проговорил Семивзоров. Пересев на четвертого уже коня, он сразу как-то потускнел. На походе реже пел. Часто и жадно курил.

И сейчас, наблюдая за прожорливым вороньем, расклевывавшим на стетковецких полях неожиданно богатую добычу, Митрофан, кликнув Халаура, словно близость верного стража могла уберечь его от беды, с какой-то дрожью в голосе сказал:

— Разгулялась проклятая погань! И во сне томила какая-то ерундиция... — Не получив ни от кого ответа, казак грустно запел:

Ты не вейся, черный ворон,

Над моею головой...

Управлять подразделениями при чрезвычайно широком фронте атаки можно было лишь с помощью звуковых сигналов, и штаб-трубачу Скавриди досталось изрядно в тот день. На лошадях мы представляли довольно заметную мишень. Одна из пуль пробила раструб Афинусовой сигналки.

— Акнчательно, акнчательно пришел мне конец, — с трудом сдерживая рвавшегося вперед коня, мучительно улыбнувшись, жаловался штаб-трубач.

— Ахвинус, — успокоил его Бондалетов, красуясь в яркой черкеске, — не робей, двум смертям не бывать, одной не миновать.

— Легко тебе говорить, Иван: тебя коцнут — командир потребует другого коновода, а где он найдет такого сигналиста, как Скавриди? — попытался отшутиться Афинус и, услышав тонкое пение пролетавшей пули, склонил низко голову.

Но тут штаб-трубача поддел Семивзоров:

— Видать, хлопец, ты из верующего сословия?

— Сдалась мне твоя вера!

— Привычный богу кланяться, и кажинной пуле бьешь челом, — напирал казак.

В голубоватой дымке осеннего полдня, далеко на горизонте, наши люди обнаружили движение какой-то конной колонны. С той стороны мы с часу на час ждали появления пятой сотни Ротарева. Чтобы поторопить уральца, навстречу полетел взводный Гусятников.

— Разрешите и мне, — попросился музыкант, — мой гудок долетит скорей, чем конь взводного.

Когда пришпоренный Стригунок, сердито взмахнув хвостом, унес на галопе штаб-трубача вслед за взводным, Семивзоров не без ехидства процедил: 

— Как-никак, а подалее от жаркого места...

Вскоре до нас донеслись мощные звуки боевого призыва. Укрывшись от петлюровцев за кустами можжевельника, штаб-трубач, напрягая всю силу легких, вслед за сигналом «Тревогу трубят» подавал: «Всадники, двигайте ваших коней в поле галопом резвей». Вскоре послышался новый — «Скачи, лети стрелой». Казалось, что это был идущий издали, с авратинской стороны, ответный сигнал. Здесь, под Стетковцами, атакующие, изнемогая от крайнего напряжения, поняли, что, послушные воле трубы, несутся на помощь свежие силы.

И эти свежие силы в самом деле были уже недалеко. Сначала из-за рощи показалось несколько всадников, потом голова кавалерийской колонны. Сотник Ротарев, покрыв огромное расстояние, привел из-под Калиновки рвавшуюся в бой нашу пятую сабельную сотню. Казаки, заслышав знакомые звуки трубы, полетели вперед. С новой силой ринулись на Стетковцы все наши сотни.

Ротарев, взяв у казака пику, завертел ею над головой. Выбросив страшное оружие вперед, пронзил грудь бандита. Уралец, охваченный боевым порывом, горланил изо всех сил:

Сам Егорий во бое,

Летит на рыжем он коне,

Держит в руце копие,

Петлюре тычет в ж...е.

Запорожец заметил среди гайдамаков крупного всадника на сером коне. Спешившись, разрядил в него винтовку, целясь в знакомую ему смушковую папаху. После второго выстрела раненый Палий, поддерживаемый казаками конной охраны, скрылся из виду. Забрав остаток кавалерии — 20–30 бандитов и покинув свое войско на произвол судьбы, атаман ускакал на северо-запад, к Авратину.

Запорожец, выбив из седла Палия, бросился на коне в деревню. Здесь какой-то бандит выстрелом из-за плетня ранил в локтевой сустав нашего славного лякуртинца.

Эти финальные события так преломились в сознании поручика Доценко. Он пишет, что понемногу их «цепь сбилась в кучу. Началось торопливое отступление. Каждый понимал, что лишь активная оборона может спасти  дело и жизнь. Встреченные огнем 300 винтовок и 7 пулеметов, красные повернули. Снова атаковали. Петлюровцы отдавали двор за двором, и наконец «москали» отогнали их от последней хаты... Конница атаковала обоз. О его судьбе узнали те, кому довелось вернуться в калишские лагеря... Отряд потерял тогда 180–190 человек...»