Сен-Мало встретил нас солнцем. Потом были приветственные речи и грандиозный прием во дворе замка (дары моря, море вина и переодетые пиратами официанты), калейдоскоп лиц, рукопожатия, совместные фотографии и первые интервью. Тем временем погода изменилась. Задул ветер, хлынул дождь. Штормило до конца фестиваля. Море пенилось у подножия крепостных стен, ураган повалил несколько деревьев, пришлось закрыть большой стенд, где проходила книжная ярмарка, — шатер не устоял бы перед напором стихии. Из соображений безопасности закрыли гробницу Шатобриана, зато рестораны и бары работали круглосуточно.

Ведь самое интересное в Сен-Мало — встречи[10]. Ради них и съезжаются сюда странники со всего мира. Я говорю не об официальных пресс-конференциях с участием нескольких авторов, к каждому из которых приставлен свой переводчик (меня с русского переводила очаровательная украинка Настя) — иначе в этом вавилонском столпотворении друг друга не понять. Нет, я имею в виду именно случайные встречи в кафе.

Взять хотя бы Дэна О’Брайена… Мы вместе выступали в «Литературном кафе», так что кое-что я о нем уже знал: живет в Скалистых горах, разводит бизонов, дружит с индейцами. Но там была суматоха (кроме нас, выступали еще Мелани Уоллес и Сукету Мехта), Дэн О’Брайен неважно себя чувствовал из-за недавнего падения с лошади и опоздал. Заметив О’Брайена в укромном уголке кафе «Путешественник», где мы с Тадеушем[11] укрылись от дождя, я подсел к нему, словно к старому знакомому.

— Тебе не кажется, — заметил О’Брайен после пары рюмок текилы, — что мы тут повстречались, точно бизон с оленем?

Да, ради такой встречи стоило приехать. Поэтому я не очень понимаю Капущиньского, который, побывав на фестивале в Сен-Мало, отметил в своих «Лапидариях» лишь толпу людей да массу книг. Ни одного человека, не говоря уж о бизонах или оленях.

С Кеннетом Уайтом на фестивале в Сен-Мало мы чуть не разминулись. Я не знал, что он здесь. Утром, заказав в отеле «Элизабет» кофе с булочкой, я заглянул в список гостей. Большинство имен ничего мне не говорило, так что я просто бездумно водил глазами, позевывая и стряхивая с себя похмелье после вчерашнего банкета. И вдруг словно очнулся: по алфавиту мы стояли рядом — White и Wilk. Вот так фокус!

Я легко отыскал его среди «толпы людей и массы книг». Уайт сидел на стенде издательства «Actes Sud» и подписывал прелестной девушке свой «Дом приливов». Когда он оторвался от книги, в выцветших серых (гиперборейских) глазах я увидал знакомую синеву. Наши взгляды встретились, и мы дружно расхохотались.

А что нам оставалось еще? По-французски я — ни бум-бум, а остатки моего английского развеял атлантический шторм. Кен, в свою очередь, — по-русски ни вот столько… что уж говорить о польском! Тадеуш с Верой[12], правда, что-то ему объясняли, но в общем мы поняли друг друга без слов. Достаточно было посмеяться вместе, похлопать друг друга по плечу. Казалось, мы вот-вот примемся тереться носами. В конце концов, всей компанией отправились обедать в «Таверну корсара». Кена сопровождала Мари-Клод[13], меня — делегация издательства «Noir sur Blanc»[14].

Что мы ели — не помню… Вера с Мари-Клод то и дело подкладывали нам какие-то деликатесы, Мари-Франсуаз наполняла наши бокалы, а Тадек едва успевал переводить. Поспеть за нами и впрямь было нелегко, поскольку изъяснялись мы на волапюке[15], в котором слова — кельтские или славянские — выполняли роль птичьего щебета. Иначе говоря, объяснялись наречием людей, которые, распознав в собеседнике человека своего склада (сходный стиль жизни, родственная душа), способны больше выразить жестом, нежели пространной фразой.

Мы сравнивали, например, свои дома — «Дом приливов» и «Дом над Онего»: достаточно оказалось махнуть рукой в ритме волн за окном, чтобы сразу стало ясно — речь идет о домах-скитальцах.

В какой-то момент мы перешли на пиктографию. Чтобы объяснить понятие «интеллектуальный номадизм», Кеннет нарисовал в моем блокноте длинную прямую: это, как он выразился, «автострада европейской культуры». Линия внезапно обрывалась на рубеже XIX–XX веков или чуть позже. За пару сантиметров до обрыва от нее отходило в разных направлениях несколько стрелок. Под одной Уайт написал «Ницше», под второй — «Рембо», прочие оставил безымянными. Эти стрелки и есть интеллектуальные номады, а пространство, которое они охватывают, — область геопоэтики.

— Геополитики? — не расслышал Тадек.

— Геопоэтики, — повторил Кен. — Геополитика — это прямая, уходящая в никуда.

Каждый раз, когда я потом смотрел на рисунок Кена, мне казалось, что передо мной наскальный рисунок эпохи раннего неолита.

Знаете, чем отличается книга-путешествие от книги-тропы? Первая — по Уайту — коллекция верст, своего рода культурный туризм (история, кухня, всего понемножку), вторая — странствие в буквальном смысле этого слова. Ведь когда пишешь, никогда не знаешь, куда забредешь! Книги-тропы не имеют ни начала, ни конца, это следы единой тропы, в которой пролог может обернуться эпилогом, а эпилог — прологом.

Сен-Мало, 2007

— Когда смотришь на улицу через окно, — говаривал Кандинский, — ее шум едва слышен, движения призрачны, а сама она — за прозрачным, но сплошным и твердым стеклом — кажется потусторонним спектаклем. Но стоит открыть дверь и выглянуть из своего нутра, как ты моментально погружаешься в это зрелище, принимаешь в нем активное участие, переживаешь его вибрацию всем своим естеством.

Из своего нутра я гляжу в окно на проспект Ленина — главную улицу столицы Карелии, где во время обеденного перерыва можно встретить большинство знакомых. Слева виднеется монументальное здание мэрии и памятник Отто Куусинену[17], напротив — Дворец бракосочетаний (откуда доносятся крики «горько!»), дальше нефтяной король Сафин[18], отец певицы Алсу, строит роскошный отель (где должен состояться матч за звание чемпиона мира по шахматам), рядом — особняк отца Николая[19] под медной с патиной кровлей (заказывали аж в Финляндии — здесь такой не достать), а справа — открывается вид на Онего. В каменном обрамлении набережной озеро напоминает зеркало в резной оправе.

Я давно уже мечтаю о контерфекте города. Почему о контерфекте, а не о пейзаже, портрете или медальоне? Дело в том, что этот устаревший термин (синоним «портрета») словно имеет второе дно — восходит к латинскому «подражать, подделывать».

Петрозаводск, расположенный на берегу Онежского озера, все время смотрится в его воды — как в зеркало — и, в зависимости от высоты волны или угла солнечных лучей, видит себя в разных изломах, бликах, фокусах и масках. Летом белые ночи лучатся матовым свечением (старые мастера добивались подобного эффекта при помощи белковой темперы), от которого предметы обращаются в собственную тень. В зимнем пейзаже, замечает Константин Паустовский в «Судьбе Шарля Лонсевиля», господствуют две краски: серая и белая. Белая — земля, а серое и темное — небо. Поэтому свет, вопреки обычным законам, падает не с неба, а подымается с земли, что придает редкую причудливость садам, бульварам и паркам (украшенным кружевами инея), зданиям, статуям и людям, освещенным снизу.