Тихо в ханском парке. Никто под страхом смерти не смеет нарушить эту благоговейную тишину, лишь листья шелестят, шепчутся да ветер гудит в верхушках деревьев.

У мраморного бассейна, под разросшимся кустом жасмина, сидит на плетённом из виноградной лозы стуле молодая ханша Гюльнэ. Девушка-рабыня костяным гребнем чешет чёрные как смоль пышные волосы ханши, другая держит перед ней серебряное зеркало.

Из зеркала на Гюльнэ смотрят тёмные, как сливы, глаза. Они выглядывают из-под длинных бархатных ресниц. Гюльнэ знает, что она красива… А вот привыкнуть к тому, что ты великая ханша, ханша такой большой и могучей Орды, - это другое. И Гюльнэ часто бывает страшно. Она боится других ревнивых ханских жён, боится и льстивых придворных. Гюльнэ знает, что они улыбаются ей потому, что хан дарит её своими милостями. Великий хан готов выполнять все капризы молодой жены.

А Гюльнэ хочется на родину, где звенит по камням арык и зреют персики…

Подошла, согнувшись в поклоне, старая рабыня-китаянка, сказала нараспев:

- Московский князь с подарком к тебе, звезда очей моих…

Молодая ханша лишь подняла брови, и рабыни заторопились, кончили чесать волосы, другие уже одевали её. Наконец Гюльнэ встала.

- Приведите урусского конязя! - приказала она.

Рабыни переглянулись, и самая расторопная из них побежала выполнять волю госпожи.

А Гюльнэ тем временем думала, что вот и сейчас она нарушила законы ханского дома, когда велела позвать урусского князя на женскую половину. Но в душе она злорадствовала. Пусть знают, что ей всё дозволено. Только к ней милостив великий хан.

На дорожке показался московский князь. Высокий, плечистый, с чёрной кудрявой бородкой, он шёл легко и быстро.

Гюльнэ подумала, что этот князь уже не молод, но красивый и, наверное, сильный.

Рабыня-китаянка сказала:

- Урусский князь подарки богатые привёз.

Молодая ханша одобрительно кивнула.

- Как зовут конязя?

- Иван, - шепнула рабыня.

Русский князь подошёл совсем близко. В руках у него был небольшой резной ларец, отделанный золотом, отливающий чернью.

Иван Данилович отвесил ханше низкий поклон:

- Кланяюсь тебе, великая осударыня, и прошу принять от меня сей подарок.

Калита открыл ларец, и на чёрном аксамите сверкнул золотой венец. Ханша уставилась на него зачарованно. К белому, натёртому румянами и пудрой лицу прилила кровь. Если бы не русский князь, она немедля примерила бы этот венец. Гюльнэ опомнилась, приказала рабыне-китаянке;

- Возьми подарок конязя Ивана. - И, снова повернувшись к Калите, улыбнулась: - О чём просить будешь, конязь Иван?

- Просьба у меня к тебе, великая осударыня. - Калита приложил руку к сердцу. - Другом я был Орде, другом и хочу остаться. Прошу тебя, великая осударыня, замолви слово за Москву. Пусть великий царь сменит гнев на милость.

Улыбка сошла с губ Гюльнэ. Она сердито сдвинула брови:

- Не Москве, тебе чего надобно?

Иван Данилович, глядя ханше в глаза, промолвил:

- То, великая осударыня, одна моя просьба, и о ней я слёзно молю тя. Замолви слово за нас.

Гюльнэ недовольно ответила:

- Скажу о том великому хану, но.не знаю, что скажет он. - И, повернувшись к служанке, приказала: - Проводи конязя Ивана.

Жизнь при дворе великого хана полна тайн. Кто знает, о чём думает Узбек или что замыслили хитрые ордынские вельможи… А кто может постичь непроницаемый ум всесильного Кутлуг-Темира?

Бледный, с закрытыми глазами, лежит он на ковре, обложенный подушками. На животе горшочек с углями. Кутлуг-Темир болеет уже много лет. Тепло облегчает его страдания.

Бесшумно вошёл маленький черноволосый врач-араб, осторожно сменил угли, удалился.

В открытый полог юрты заглядывает солнце. Далеко видно степь и краешек голубого неба. Степь томится в полуденном зное. Иногда пробежит ветерок, пригладит седой ковыль, и снова всё замирает.

Кутлуг-Темир любит степь, и сегодня он велел разбить юрту здесь, у Итиля, на холме, где, может быть, когда-то стоял сам Бату-хан. Не отсюда ли смотрел он, великий воин, на Русь?

При мысли об этом Кутлуг-Темир припомнил князя Ивана. «Хорош урусский конязь Иван. Подарки дал, - подумал он о замшевом мешочке, наполненном драгоценными камнями и золотом, и о двух больших берестяных коробьях с мехами куниц и чёрных лис. Только сегодня поутру привёз их ему Калита, - Не горд урусский конязь Иван. Такой конязь верный слуга Орде. Надобно сказать о том хану. И слова хорошие говорил урусский конязь: «Ты, великий наместник Хорезма, Кут- луг-Темир, велик, как и сам хан». Хе! Хорошие слова, сладкие, как тот мёд, который привозят из Руси. - Кут- луг-Темир довольно причмокнул, подумав при этом о просьбе Калиты. - За Москву просил. Как говорил конязь Иван: «Мы, московиты, зла Орде не творим и выход платим немалый. Так пошто же хан гнев держит на нас? Коли разорят воины хана Московское княжество, то какая Орде от того польза? Ну, один раз возьмёт Орда, а потом сколь лет пройдёт, покуда оправимся да выход платить почнём исправно?»

На что Кутлуг-Темир спросил:

- Великий хан гневом ослеплён, и как остановить поход Орды на Русь, конязь Иван, я не мыслю.

- Есть у меня дума тайная, - ответил Калита, - да боюсь сказывать.

- Говори!

- Ныне, коли великий хан во гневе и нет иного пути остановить его, сказать бы тебе, всесильный наместник Хорезма, что дошёл до тя слух, будто хулагуидский хан Абу-Саид воинов кличет. Уже не на Орду ли войско готовит?…

«Хитрый конязь Иван, - снова подумал Кутлуг-Темир. - Что же, сказать хану о том можно. Пусть шакал злости взыграет в нём».

И, представив, как будет неистовствовать Узбек от такой вести и какие проклятья посыплются на голову Абу-Саида, он злорадно засмеялся.

«А конязя Ивана в обиду давать нельзя, - твёрдо решил Кутлуг. - И ещё конязь Иван умно сказал то же, что и завещал великий хан Чингис: «Тому, кто платит выход и не поднимает руку на Орду, не стоит рубить голову».

Кутлуг-Темир открыл глаза, долго лежал, уставившись в белый войлок юрты.

Мудрый Чингисхан, мудрый и его внук Бату-хан. Они потрясли вселенную. С тех пор не было в Орде таких ханов. Все другие только едят то, что добыли им Чингис и Бату. Вот если бы великим ханом был он, Кутлуг-Темир. Его слава затмила бы славу Чингиса и Батыя. Но власть великого хана сама в руки не даётся. Её надо отнять у Узбека. А у того сила, что можно поделать с ней? Нет, лучше быть наместником Хорезма, чем, поднявши руку противу Узбека, лишиться головы.

При воспоминании об этом Кутлуг-Темир почувствовал, что ему жарко. Он снял с живота горшочек с углями, попытался прогнать назойливую мысль. Кутлуг-Темиру уже мерещилось, что Узбек знает, о чём он сейчас подумал, и к нему в юрту вот-вот ввалятся те, кому хан велел умертвить его. Наконец он успокоился, сказав самому себе:

- Кто может читать мысли человека, кроме аллаха? А аллах нем, как раб, лишённый языка.

Минула неделя, как русский князь в Орде, а к хану его всё не звали, и Калита томился. Воевода Александр Иванович вчерашний день рассказывал, что ордынцы готовятся к походу и русскую дружину стерегут зорко, но, несмотря на это, он, Александр, без княжьего указа, на свой страх и риск, послал одного воина в Москву, с устным наказом к воеводе Фёдору Акинфичу, чтобы там на всяк случай готовы были ко всему…

«Видно, с умыслом нас хан из Орды не выпускает, - говорил воевода. - Ждать бы нам в Москве ордынского набега. А то раздробили дружину: часть там, часть здесь. Не лучше было бы держать её одним кулаком, глядишь, вместе с тверичами да суждальцами и отбились бы от ордынцев…»

Волнение не покидало Ивана Даниловича. «Неужели не удастся отвести грозу? Кого ещё просить, кого улещить подарками? У ханши был, Кутлуг-Темиру кланялся, не обошёл и Туралыка. Только что самому хану не посылал дары, - думал Калита. - Хану надобно самолично вручить при встрече. А будет ли она?»