Конечно, зная, что должна уйти, я подхожу ближе, раскрывая свое убежище в тени.

 Джон разворачивается и зыркает в мою сторону.

– На что уставилась? – он смотрит на меня секунду, и в глазах отражается похотливая ухмылка.

– Эй, мамуля! Так ты все-таки решила присоединиться к вечеринке, а?

Водительская дверь лимузина открывается, и из неё вылезает здоровенный мужик с бычьей шеей. Он достаточно велик и достаточно уродлив, чтобы потянуть на огра.

– Проваливай, сучка, – рычит он. – Это тебя не касается.

Он прав. Нет никаких оснований, что меня должно волновать, что случится с какой-то обдолбанной тусовочной шлюхой. Какая мне разница, получит она передоз от героина, спешл-кей^[55], мета^[56] или ещё какой гадости, которую она колола, нюхала, глотала, пила или курила в последние пару часов?

Почему я должна лезть в то дерьмо, которое с ней происходит, если ей самой плевать на то, что она с собой делает? Не было причин, по которым я должна дать за эту женщину хоть одну десятую процента крысиной задницы… За исключением того факта, что я слышала её смерть в своей голове.

Она звучала как радио, чья стрелка беспорядочно прыгает вверх-вниз по шкале, выдавая искаженную путаницу обрывков слов и музыки – сначала громкую, а потом с каждым мгновением все тише. Тусовщица постепенно синеет, её зрачки сужаются до размера булавочной головки.

Я переключаю свое внимание на водителя, пытаясь изобразить из себя что-то неопасное.

– Она для тебя бесполезна. Оставь её здесь, и я позвоню в 911.

– И сообщишь им номер моей машины? Я, мать твою, так не думаю, – коротко отвечает здоровяк.

Я смотрю на его толстое, брутальное лицо и думаю о том, как легко я могла бы его убить.

Джон отходит от куклы, нервно вытирая губы тыльной стороной ладони.

– Дерьмо, мне кажется, она мертвая, – он оборачивается к водителю, и в его голосе слышится паника. – Никто не должен об этом узнать!

Водитель смотрит сначала на джона, потом – на клубную куклу, и, в конце концов, на меня.

Я вижу, как рождаются в его голове мысли, будто голова была из стекла. Джон – богатенький чиновник. Если тот поможет ему избавиться от шлюхи, а также некоторых свидетелей, то у него все будет в шоколаде. Он жестом указывает джону на лимузин.

– А что с ней?.. – джон тыкает в вытянувшуюся в сточной канаве шалаву.

– Что с ней? Просто залезай в долбанную машину! – водитель тыкает толстым пальцем в мою сторону: – И ты, сучка, тоже!

Я смотрю вниз на тусовщицу. Сигнал, идущий от неё, ослаб, но ещё ясно слышен. Голосов в её голове больше не было, только меланхоличный напев, как у музыкальной шкатулки, неслышно играющей на покинутом чердаке. Она поворачивает ко мне свое лицо, и на мгновение я вижу в её глазах девушку, которой она должна была быть – словно призрак, отразившийся в пыльном окне. А затем музыка умолкает.

Пока я пристально смотрю на мертвую девушку, вытянувшуюся у моих ног, я вспоминаю другую молодую женщину, выброшенную в сточную канаву позади машины незнакомца. Её звали Дениз Торн, и она умерла на улице лондонского Ист-Энда примерно 30 лет назад после того, как была изнасилована всеми возможными способами. Пока жизнь вытекала из её разорванных вен, Дениз наблюдала, как мир медленно выгорает из цвета в сепию, и ужасающая волна изменения накрывает её тело и душу, превращая из человеческой девушки в… меня.

Пока воспоминания о последнем вздохе Дениз эхом звучат в моей голове, я чувствую, как холодный, тяжелый гнев поднимается вдоль позвоночника, ставя дыбом волоски от шеи до затылка.

– Я сказал, садись в машину, сука!

Я двигаюсь так быстро, что водитель даже не понимает, что ранен. Он хватается за воротник моей куртки правой рукой, но не может его удержать. Он хмурится, когда тонкая красная линия пересекает запястье, как браслет из красного шнурка. Его пальцы внезапно начинают спазматически дергаться, как лапки умирающего паука, затем изгибаются под невозможным углом, и кисть отваливается от запястья. Глаза водителя выпучиваются как у раздавленной лягушки, он хватается за запястье второй рукой, и кровь выстреливает между пальцев как вода из брандспойта.

Запах, сочный и красный, полный рожденного страхом адреналина, и это больше, чем я могу выдержать. Я прыгаю на водителя, как ребенок, приветствующий отца, вернувшегося с работы, и валю его на тротуар с такой силой, что ликвор (спинномозговая жидкость) брызгает у него из ушей и головы, вытекая на мостовую.

Несмотря на то, что технически он был мертв, кровь водителя грела все ещё живое сердце. Эта краденая сила быстро перетекает в меня, восстанавливая мою энергию, усиливая мои чувства до состояния экстаза. Пока я пью, я испытываю глубокое удовлетворение, сопровождающееся жуткой дрожью, словно ломка после недельного голодания перед выставочным подносом с едой.

Потом встаю на ноги и вытираю рот тыльной стороной руки. Теперь, когда жажда крови удовлетворена, я чувствую себя намного лучше. Мне так проще думать. Я смотрю вниз на злобное лицо водителя, разглаженное смертью. Искру удивления можно видеть в его холодеющих глазах, как будто он до сих пор поражается своей неспособности убежать от предавшей его судьбы. Джон сидит, съежившись на заднем сиденье лимузина, его страстные фантазии Папаши Мака^[57], избивающего шлюх, растворились в диком, до мокрых трусов, ужасе.

– Эй, жеребец, всё ещё хочешь повеселиться? – мурлыкаю я, скользнув поперек сиденья.

Джон раскрывает рот, но все, что оттуда выходит – задушенный хрип. Его лицо мучительно искривляется, когда я сдавливаю его грудь узловатыми, словно древесные корни, руками.

– В чем дело, тигр? – усмехаюсь я. – Или я слишком женщина для тебя?

Джон с трудом дышит и молотит по обивке. Пинком он попадает в бар со спиртным, посылая в полет бутылку текилы и пару трубочек для крека. Судя по открытому пузырьку виагры, лежащему на полу лимузина, я, вероятно, не единственная причина его тромбоза. Несколько мгновений я наблюдаю за борьбой джона против неизбежности, пока мне не надоедает, и оставляю его на милость инфаркта миокарда.

Я отхожу от лимузина и аккуратно вытаскиваю труп тусовщицы из канавы, пристроив её рядом с умирающим джоном. Я расправляю её юбку и убеждаюсь, что волосы не падают на лицо. Затем возвращаю водителя на его место, привязываю левую руку к рулю, а правую кладу на колено ладонью вверх, как мертвого белого паука. Я бросаю последний взгляд на заднее сиденье. Джон перестал хрипеть, и его губы посинели. Если бы я хотела, то могла бы настроиться на его волну и прочесть несколько последних мыслей умирающего разума, но мне было неинтересно мараться во всем этом. Вместо этого мой пристальный взгляд останавливается на теле тусовщицы. За исключением засохшей рвоты на губах, она выглядела почти живой.

Как странно, что женщина, столь бесчувственная в жизни, что позволяла обращаться с собой как с обыкновенным мясом, в смерти смогла стать изысканной, словно редкая орхидея. Это напоминает мне о том, как хрупки в действительности люди, и провоцирует приступ беспокойства за Эстеса.

Я вздыхаю, отворачиваюсь от живописной картины передо мной и поворачиваю в сторону отеля. Как бы сильно мне ни хотелось себя убеждать, он в большей безопасности, когда я рядом, чем когда он один.

Черт побери, ответственность – такая сука…

Глава 12

Эстес пристально посмотрел на жидкую кашицу, которая когда-то была пищей, и желудочный сок, забрызгавшие всю раковину в ванной, смывной бачок и полотенца для гостей, и его глаза заслезились, как будто в них попала соль с маргариты. И, хотя в его желудке было не слишком много содержимого, он умудрился заляпать половину комнаты.

Обычно он не увлекался спиртным. Оно затуманивало разум, притупляло реакцию и делало его склонным к депрессии. Алкоголь помогал забыться, но иногда забытьё не приносило пользы. Как в случае с Соней, например. Даже если она понимала, откуда он пришёл, лучше, чем кто-либо в мире, суть в том, что она не являлась человеком. Он почти успел забыть об этом маленьком обстоятельстве, пока не увидел её глаза. Белки были налиты кровью, как будто глазное яблоко раскололось, а зрачки походили на нечто, вытащенное со дна глубокого моря.