Одевшись и едва имея возможность шевелиться в этом тяжелом наряде, боярыня, оглянув себя в последний раз в венецийское зеркало, медленно поплыла из своих покоев к царевнам, приказав девушкам:

— На ночь приготовить яблочного настоя и огуречного рассола!

Яблочный настой она пила на ночь, а огуречным рассолом притиралась. И то, и другое способствовало будто бы белизне лица.

Девушки безмолвно, как истуканы, стояли, вытянув вдоль бедер руки. Боярыня наконец удалилась.

В доме князя Григория Сенкулеевича Черкасского шла необычайная суета. Чистили, мыли, словно обитатели сейчас только заметили пыль и грязь, наросшие по стенам неуютных покоев старинного деревянного княжеского дома.

Князья Черкасские принадлежали к одному из шестнадцати знатнейших родов, члены которых поступали прямо в бояре, минуя чин окольничего, и славились особенным богатством до 1665 года, когда моровая язва, свирепствовавшая в Москве, унесла у одного только из Черкасских, Якова Куденетовича, четыреста восемьдесят душ. После этого род князей Черкасских пришел в некоторый материальный упадок. В последние годы между Черкасскими выделился князь Яков Куденетович; он участвовал в польском походе; в 1655 году 29 июля, под Вильной, разбил обоз гетманов Радзивилла и Гонсевского. В 1632 году, еще покойным царем Михаилом Федоровичем, за особые заслуги Якову Куденетовичу было пожаловано село Богородицкое, поместье Кузьмы Минина-Сухорукого, а в 1633 году дом Минина в Нижнем был тоже пожалован в род Черкасского.

Рана долго беспокоила мощное тело Григория Сенкулеевича, но наконец поддалась лечению лекаря Стефана Симона, а через месяц после происшествия он уже свободно двигал шеей, ел по-прежнему за троих и пил за шестерых.

В первый же день, как только лекарь разрешил ему встать, домоправительница князя, Матрена Архиповна, не первой молодости и необычайной силы женщина, с мужским голосом и усами над толстыми губами и огромным ртом, распорядилась произвести в доме чистоту на радостях, что хозяин вызволился из лютой беды.

Был час пополудни, и в большом невзрачном столовом покое за столом в первый раз восседал князь Григорий Сенкулеевич. Его лицо с быстро бегавшими глазками, с землистым цветом кожи, одутловатыми щеками стало еще безобразнее после болезни. Он с жадностью запихивал в рот куски жареного бараньего сала и запивал это жирное кушанье душистым рейнским вином.

Возле стола, оскаливши гнилые зубы, стояла Матрена Архиповна. Огромного роста, широкоплечая, уродливая, она как раз была подстать своему хозяину, которого обожала всем своим мужественным, грубым сердцем.

— Ешь, родной, ешь! — говорила она, одобрительно качая повязанной цветным платком головой. — Отощал, небось? Лекарь-то есть не давал, собачий сын!

— Гм?! — промычал князь. — Кабы не он, сдох бы я, аки пес.

— Ну да, еще бы! — недовольно проворчала домоправительница: — лекарь! А я разве мало за тобой ухаживала? Мало лампадок Иверской Божьей Матери ставила? Мало я ночей возле тебя не досыпала? Лекарь!..

— Известно, он, — флегматично возразил князь. — Кто мне рану-то прижег: ты али он?

— Может, прижиганье это после отзовется. Чернокнижник — твой лекарь, вот что.

— Вздор мелешь! — остановил женщину князь. — Не волшебством меня Симон излечил.

Матрена Архиповна поджала губы и помолчала, затем, не вытерпев, спросила:

— А узнал князь Борис Алексеевич ворога-то твоего?

— Говорит, не узнал. Да и как узнать?

— Ты, чай, говорил, каков он обликом?

— Да я сам дюже запамятовал. Будто черный, иноземец какой, или что. Рожа у него чернявая.

— А я, хочешь, узнаю? — подбоченясь, с торжеством спросила Матрена.

— Ой ли? — оживился боярин и даже оставил кулебяку. — Врешь ты все, откуда тебе узнать-то?

— А вот-те крест, узнаю! — перекрестилась домоправительница, глянув на дорогой образ, висевший в углу.

— Как же ты узнаешь? — полюбопытствовал князь.

— К ворожее Марфушке пойду, — нетвердо ответила домоправительница и пытливо посмотрела на князя.

Лицо Григория Сенкулеевича потемнело и даже перекосилось при этих словах…

— С нами крестная сила! — набожно проговорил он. — Да в уме ли ты, Матрена?

— Ты меня, боярин, не замай! Мое дело, я и в ответе. А неужто же твоему ворогу без казни по белу свету бродить?

При напоминании о дерзком чужеземце, ранившем князя, глаза последнего сверкнули бешенством.

— Сам найду, дай срок! — глухо возразил он.

— Сам-то сам, а пока что я все-таки к Марфушке схожу.

— Как знаешь, только моя хата с краю, ничего не знаю.

— Само собой!.. Нешто я не ведаю?

Что-то вроде ласки мелькнуло в маленьких глазах князя, когда он взглянул на свою верную домоправительницу. Она поймала этот взгляд, и широкая улыбка расползлась по ее некрасивому лицу.

— В огонь и в воду за тебя, мой кормилец, пойду! — проговорила она, со странной нежностью целуя его в плечо.

Матрена Архиповна в молодости была приятна на взгляд, свежа, здорова, а главное — молода, так молода, что, оставшись вдовой двадцати пяти лет, страдала от избытка этой молодости и сил. Роста она была большого и силой с юных лет обладала не женской.

Князь Григорий Сенкулеевич тоже смолоду был и силен, и роста могучего, и нрава крутого, лютого; Матрена Архиповна не боярыней была, а вдовой купца именитого и богатого, и жениться на ней князь не женился, но она прожила у него в доме двадцать лет, словно жена, в церкви венчаная, и любила его, как только могла любить ее суровая натура.

Часто князь изменял своей подруге; в дом и пленниц вводил, и цыганок приваживал, но на все смотрела Матрена Архиповна сквозь пальцы, называя увлечения князя забавой и не боясь, что кто-нибудь займет ее место в его доме. Она потакала всем прихотям князя; часто своим изворотливым умом выручала его из беды и укрывала его преступления, которыми была богата необузданная жизнь Черкасского.

— А, чай, царь-то по головке не погладит, коль узнает, что ты его указ нарушил. В бой вступил, да еще в праздник! — сказала Матрена.

— Как ему узнать-то? — утирая бороду, спросил боярин. — Досель не узнал, значит, и не узнает.

— То-то и есть! Стало быть, ворога-то твоего надо своим судом… Чтобы никто не узнал?..

— Вестимо.

— Не следовало и Пронскому князю говорить о нем.

При имени Пронского князь исподлобья глянул на свою сожительницу, зная, что она не любит Бориса Алексеевича.

— Не сказать нельзя было. Если бы я в беду попал, он все-таки вызволил бы.

— Разве что!

— Вот ждал его к обеду, да что-то не идет, — проговорил боярин, подымаясь из-за стола и с наслаждением потирая свой вздутый живот. — Сыт! Бог напитал — никто не видал, а кто и видел, тот не обидел!

— Кто тебя, сокола, обидит! Кваску холодненького не изопьешь ли? — заботливо спросила домоправительница.

— Не вредно бы! — ответил боярин, разваливаясь на лавке.

— Сама схожу и принесу! — и Матрена вышла из столовой.

Боярин проводил ее долгим взглядом и прошептал:

— Ишь, как заботится, словно голубка вокруг голубя. Гм! Голубь!.. — он ухмыльнулся. — А того не знает, что я ей готовлю! Чай, осерчает?

Вернулась Матрена с круглым деревянным подносом, на котором стоял кувшин с квасом. Григорий Сенкулеевич припал толстыми губами прямо к кувшину.

— Смотри, князинька, не вредно ли? — осведомилась Матрена, но князь только промычал что-то в ответ.

Напившись до отвала, едва переводя дух, он отвел кувшин с квасом и повалился на лавку.

— Теперь соснешь маленечко?

— Гм! — промычал князь и тут же заснул.

Матрена Архиповна села возле него и стала оберегать сон своего повелителя. Раза два она грозно махнула вошедшему было убрать со стола служке и послала сказать, чтобы в доме все было тихо: боярин, мол, почивает после трапезы.

Но почивать князю удалось недолго. За окнами послышались звон колокольчиков и фырканье коней.