— Послушай, Федор Юрьевич, помоги мне красавицу выкрасть. Неужто такая свинья будешь, что не поможешь?

Черные ястребиные глаза будущего вершителя человеческих жизней, неукротимого в жестокости князя-кесаря, блеснули удалью, и, стукнув чаркой по стакану, он сказал:

— А что ж, думаешь не могу? Покажи только девку!

Двое уже допились до бесчувствия и лежали под лавками; это были толстый князь Черкасский и думный дьяк Василий Семенов; слуги тщетно старались привести их в сознание.

Князь Пронский почти не пил или, вернее, не пьянел. Сидя с боярином Ртищевым, он молча слушал его, изредка вставляя несколько слов в плавную речь боярина.

— Посмотрю-ка я, как живут за морем, да посравню с нами, таково-то тоскливо мне сделается на сердце! — говорил Ртищев. — Земля наша обширна и могуча, а что толку? Справиться мы с нею не можем, людей у нас нет! Нет, пожалуй, и люди есть, да не о пользе государства они пекутся, а лишь о животе своем!.. А то вот такие еще, как ты, князь: и голова у тебя хорошая, и рода ты знатного, и служить бы тебе да служить царю и государству своему, а ты вот… тучи, тучи мрачнее. Какие недохваты у тебя, князь?

— Жизнь, боярин, опостылела!

— Эка, ведь что сказал! — отмахнулся Ртищев. — В твои-то годы, да и жизнь опостылела? Это все от безделья, князь! Займись делом — и тоски не будет.

— Каким делом-то? — уныло спросил Пронский.

— В послы просись! Вот мы никак с Яком Казимиром столковаться не можем, а ты в Польше уже бывал, язык, обычаи и свычаи знаешь.

— Так-то оно так, да не по душе мне Польша, — явно смутившись, возразил Пронский. — Мне хотелось бы Иверскую страну увидать — дюже любопытная, да и дело-то по душе.

Ртищев усмехнулся в бороду и, прихлебывая вино, шутя проговорил:

— Сказывают, грузинки больно хороши? Посмотревши на царевну, и впрямь скажешь— красавицы. Только спесивы!

Пронский молчал потупившись.

— Стало быть, это ты привел тех грузин? — кивнул Ртищев головой на князя Джавахова и Орбелиани, важно сидевших на противоположной стороне стола.

Лицо Леона Вахтанговича было бледно, глаза мрачно сверкали, то и дело останавливаясь на Пронском. Он просил царевну, чтобы она выхлопотала ему доступ на ужин к царскому столу, где, думалось ему, удастся поговорить с Пронским, а в случае чего и просить у самого царя за себя и за княжну. Но Пронский встретил его холодно и надменно и сел далеко от грузин. Некоторые из бояр подходили к грузинам, дружески заговаривали с ними, чокались и отходили; они оставались опять одни вдвоем и терпеливо ожидали выхода царя.

— Нет, не я, — ответил Ртищеву удивленный Пронский и, посмотрев на грузин, встретил злобный взгляд Леона. Но тотчас же он обратился к боярину: — Что ж, устроишь меня послом в Грузию?

— Что ж я? Я что ж? Намедни, кажись, говорил я тебе, что не ко времени нам валандаться с иверцами этими, — уклонился от прямого ответа Ртищев.

— То зимой было… зимой туда действительно опасно, а теперь как раз… в самую пору.

— Да я что ж? Как царь, — замялся боярин, но затем тотчас добавил: — А ведомо ли тебе, что царь их, Теймураз, сам на Москву двинулся?

Пронский с изумлением отшатнулся от говорившего.

— Впервые слышу!.. Зачем же он едет?

— Думает, сам лучше переговорит; на царево сердце, видно, надеется. Дескать, пожалеет царь его, старика. Ну вот, обо всем переговорят и восвояси двинутся… Должно быть, и царевна-красавица с ним пойдет, — невинно докончил боярин.

Пронский смотрел на него опечаленными глазами, не будучи в силах произнести ни слова.

Их беседу прервали страшный шум и поднявшийся в зале крик. Ртищев повернулся и увидал, что князь Леон, стоя перед пьяным Черкасским, громко требовал вернуть ему его кинжал, который, блестя дорогой оправой, висел на княжеском поясе и о котором Черкасский пьяным языком рассказывал своим собутыльникам.

— Отдай, слышишь ли, князь, отдай кинжал! Он не твой, и ты должен возвратить его мне! — взволнованно говорил Леон.

— А, так это ты — мой убивец? — заревел пьяным голосом Черкасский.

— Я тебя не убивал, — загорячился Леон. — Я только ответил на твое оскорбление. Отдай мой кинжал!

— Вот, погоди, придет царь, пожалуюсь я ему, что убийцы у него не только на свободе рыщут, но еще и на вечери зовутся.

— Отдай кинжал, — горячился Леон.

Вокруг них столпились все присутствующие; одни взяли сторону Черкасского, другие— молодого грузина.

— Отдай, что те связываться с чужою вещью! — кричал один голос.

— Кинжал не твой, ну и отдай, — горланил другой.

— Связался черт с младенцем! — шипел по адресу Черкасского чей-то озлобленный голос. — Такого, как тебя, убьешь небось!

Перебранка начинала принимать угрожающие размеры, когда в столовую вбежал рында[21] с криком, что царь сейчас жалует.

Царь Алексей Михайлович вошел в столовую в сопровождении Милославского и с изумлением взглянул на столпившихся в кучку бояр. Те при его появлении смолкли и до земли склонили свои головы. Только Леон и князь Орбелиани, поклонившись царю, тотчас же выпрямились и, гордо закинув свои головы, смотрели ему прямо в глаза.

— Здорово, бояре! Что приутихли? — спросил царь, направляясь к своему креслу.

Бояре поднялись и сбивчиво стали объяснять распрю Черкасского с Джаваховым.

— Ничего не разберу, — отмахнулся царь, — говори кто-либо один.

Но, прежде чем кто-либо из бояр успел сказать слово, князь Леон пробрался через толпу бояр и упал к ногам Т ишайшего.

— Дай слово сказать, государь, — громко и внятно произнес он по-русски, с едва заметным акцентом.

— Говори, молодец, говори, — ласково ободрил его царь, любуясь тонкой, стройной фигурой грузина.

В нескольких словах Леон рассказал свое невольное столкновение с князем Черкасским; как тот ударил ни в чем неповинного служилого, как князь Леон не одобрил этого поступка, как князь дерзко обозвал его за это, и в конце концов вызвал его на кулачный бой, от которого Леон отказывался, зная, что бои по праздникам запрещены, и еще потому, что оружие у него и князя было неравное: грузины-де кулачному бою не обучались, а Черкасский оружием отказывался решить их недоразумение.

— Убийца он! — прервал рассказ отрезвевший Черкасский.

— Молчи, дай князю досказать, — остановил его царь.

Леон ясно и коротко докончил рассказ; князь хотел ударить его — на это есть свидетель; обозленный этим, он, Джавахов, выхватил из ножен кинжал и ударил им Черкасского, но ударил неопасно, потому что князь жив и даже собирается жениться; теперь он, Джавахов, требует у князя обратно свой кинжал и готов вторично вступить с ним в бой, но лишь при равных условиях.

Леон умолк и вопросительно устремил на царя свои жгучие, прекрасные глаза, горевшие огнем одушевления. Царь сидел в глубокой задумчивости. Наконец, тяжко вздохнув, он прервал молчание:

— Так соблюдаешь ты, Григорий Сенкулеевич, мои указы? — обратился он к Черкасскому. — Вот иноземец чтит мой указ, а ты… к обедне едешь, а что учиняешь?

— Прости, надежа государь, — низко кланяясь, сумрачно ответил Черкасский. — Нрав мой крут больно — иной раз и не совладаю с ним.

— Мало в церковь ходишь, плоти своей молитвою да постом не обуздываешь, вот сатана-то и завладевает тобой! — сокрушенно произнес царь. — Ну, да на этот раз, по случаю великой нашей радости, я прощу тебя, но помни, Григорий Сенкулеевич, в последний это раз. Буйства твои чрезмерны, и надо положить им предел.

— Вот скоро женится и остепенится, — ввернул за него Милославский.

— Женится — переменится, — засмеялись кругом.

Царь улыбнулся, после чего обратился к Леону.

— А тебя, молодец, тоже на сей раз прощу ради великой нашей радости. Ведь мирволить убийству негоже! Ну а теперь ступайте оба с миром и выпейте по чарке фряжского вина, и да будет все забыто!