— Ах, да, да! — вспомнила вдруг царевна. — Ты выдаешь свою дочь замуж. Ты говорил, да. За старого князя Черкасского… И тебе не жаль отдавать свою юную дочку старику"?

— Что ж, царевна, у нас это в обычае.

— Странный у вас обычай. А если она не любит твоего старика?

— Стерпится — слюбится.

— Ну… а если она другого кого-нибудь любит?

Князь сурово сдвинул свои брови.

— Никогда этого быть не может! Не смеет девка без разрешения родителей никого любить.

— Ты думаешь? — насмешливо спросила царевна.

— Конечно, всякое бывает, царевна, а только в нашем роду этого еще не бывало, — надменно ответил Пронский. — Кого отец прикажет, того дочка и любит.

— Странные же у вас дочки, князь! Видно, у них сердца нет, что ли?

— Нашим бабам сердце и не нужно.

— Это ты так думаешь, князь, а они, уверена я, по-иному судят, и я вот знаю, что твоя дочь любит, да только не того, кого ты ей назначил, и не по твоему указу!

— А по чьему? — угрюмо спросил князь.

— По указу своего сердца. Кого сердце ей указало.

— Да что она жаловаться к тебе, что ли, приходила, царевна? — И холодные, как сталь, глаза князя подозрительно оглядели царевну.

Царевна чувствовала, как ее покидала решимость говорить перед этим мрачным, влюбленным в нее человеком, но, вспомнив убитое горем лицо Леона, стряхнула с себя робость и даже коснулась кончиками пальцев руки князя.

— Послушай, боярин, — мягко начала она, — твоя дочь не любит князя Черкасского. Не мешай ее счастью, согласись на ее брак с моим родственником, князем Леоном Джаваховым. Он не так богат, как Черкасский, но молод, силен и умен, может быть хорошим слугой твоему царю, тебя же он вечно будет благословлять за это доброе дело.

— Царевна, ты просишь? — начиная смягчаться, спросил Пронский.

— Я умоляю тебя, князь, откажи Черкасскому и дай согласие моему Леону.

— Царевна, ты хочешь от меня многого! Я должен изменить своему слову, должен потворствовать дурости моей девки, мне, князю Пронскому, должно назвать своим зятем бедного юношу. За что же я должен сделать все это?

— Леон— не простой юноша, — гордо ответила Елена. — Он такой же князь, как и ты, даже древнее тебя родом.

— Может статься! Да ведь он иноземец, а это у нас не в счету. Слушай меня, царевна! Не думал, не гадал я, идучи сюда, что ты услуги у меня просить будешь. Давно решил я свою дочь за князя Черкасского отдать, ну а если ты просишь— будь по-твоему. Даю свое согласие. Но не даром даю его тебе, царевна, и выкуп потребую.

— Выкуп? Какой выкуп?

— А вот какой: если дорог тебе князь Джавахов и заботишься ты о благе его, то, значит, себя ради него не пожалеешь. Вдовеешь ты давно, потому что муж твой без вести пропал, а я… я тоже скоро вдовый буду…

— Разве княгиня очень больна?

— Почти померла, можно сказать.

— Как же свадьбу ты хотел справлять?

— Вот почему со свадьбой и торопился, — усмехнулся Пронский, и по спине царевны от этой улыбки пробежала дрожь. — А после свадьбы непременно она помрет…

— Ты так спокойно говоришь о смерти своей жены?

— Постыла она мне, — мрачно ответил Борис Алексеевич.

— Все же она жена твоя.

— Ведь нас обвенчали тоже не спросясь, хотим ли мы того, любы ли мы друг другу или нет. Но ты, царевна, все перебиваешь меня… А мне речь свою надобно кончить; так вот, когда моя жена умрет, дай слово, что ты войдешь в мой дом желанною хозяйкой!

Елена Леонтьевна встала, пораженная, с тахты.

— Опомнись, князь! Какие речи ты повел? — гордо окидывая его взглядом, проговорила она.

Пронский тоже поднялся, и его серые глаза мрачно устремились на вспыхнувшее гневом лицо молодой женщины.

— Что ж, иль не люб я тебе? — глухо произнес он, и недобрая улыбка скривила его побледневшие губы.

— Князь, нам с тобой не следует говорить о любви! Где бы ни был мой муж, пока своими глазами не увижу его бренного тела, я жена его! А твоя жена тоже еще жива и ты не вдовец, а муж. Что же говорить об этом? Истинно дивлюсь я тебе, князь!

— А если я тело твоего мужа добуду, — задыхаясь проговорил Пронский, не зная, что придумать в свое оправдание, — да жена моя Богу душу отдаст, согласишься ли быть моей женою?

— Безумные речи ведешь ты, князь!.. — с ледяной холодностью ответила царевна Елена. — Тела моего мужа ты не добудешь: может быть, горные орлы давно исклевали его или волны размыли его царские кости! А я все-таки останусь его женой, пока мы с ним не встретимся — здесь ли, на земле, или там, на небе! — подняла она руку. — И твоей женой я никогда не буду.

Пронский, не владея собою, сделал к ней шаг и, опустившись на колени, старался поймать ее руки. Его красивое лицо побледнело, и нервная судорога искривила его правильные, тонкие черты; глаза горели такой любовью и мукой, что гордое, холодное лицо грузинки невольно дрогнуло при виде такой безумной страсти.

— Красавица дивная, прости! — задыхаясь, заговорил измученный Пронский. — Вели казнить, убей сама — я умираючи благословлю твое имя, но не гони меня от себя! Если бы ты знала, какая мука в моей душе, какая лютая тоска сосет мое сердце, когда не вижу тебя, не слышу голоса твоего ласкового, речей твоих величавых и гордых! Лучше бы света мне не видать, лучше живым в могилу улечься, нежели без тебя, лебеди моей белой, жизнь постылую маячить! Скажи, чтобы головой в Москву-реку кинуться мне с моста — слова не вымолвлю; сложу я свою головушку буйную, бесталанную, погибну смертью бесславною. Но жить без тебя, касатки моей, мне невмоготу… Смилуйся!

Царевна, точно завороженная, слушала эту страстную речь; она видела у своих ног богатырскую фигуру русского витязя, молва о витязе таком еще в юности туманила ее голову и заставляла волноваться ее девичье сердце.

Елена Леонтьевна давно почувствовала, что князь любит ее, и старалась избегать всякой встречи с ним. Но слухи о его необычайно порочной жизни, даже о преступлениях, помимо ее желания, доходили до нее и волновали, и томили ее. Чем реже она виделась с Пронским, тем больше думала о нем, и чем преступнее он казался окружающим, тем более ныло ее сердце и тем несчастнее он казался ей. Она жалела его и объясняла свое участие к нему этой жалостью.

Соглашаясь, по просьбе Леона, говорить с князем, она никак не могла предвидеть такой исход, и, одевшись в броню надменности, думала, что их разговор не примет нежелательного для нее направления. И вдруг эта страстная речь, эти нежные слова, эти горячие поцелуи и эта слабость человека, которого она считала олицетворением силы, гордости и даже жестокости!

И все, что еще было мягкого в ее душе по отношению к этому человеку, вдруг очерствело: жалость сменилась ледяной холодностью, участие — жестокостью. На ее лице появилась презрительная улыбка.

Однако, прежде чем она успела принять какое-нибудь решение и согнать с лица эту предательскую улыбку, Пронский уже заметил ее, но, конечно, не понял. В одно мгновение он уже был на ногах, схватил гибкий стан царевны и, прижав его к своей груди, стал покрывать ее лицо поцелуями, прерываемыми страстными словами:

— Любишь, любишь, царевна! Умчу я тебя на край света, буду лелеять пуще глаза, пуще сердца, родная, желанная, жизнь, жизнь моя, моя любушка!

Он целовал закрытые глаза, похолодевшие губы, растрепавшиеся волосы царевны, а она, без движения, застывшая в своей оскорбленной гордости, даже не делала попыток освободиться из его рук.

Наконец князь оторвал свои губы от ее лица и пристально вгляделся в него— только тут он увидел ее неестественную неподвижность, понял ее презрительную улыбку и, испуганный своим безумным порывом, осторожно опустил ее на тахту.

Царевна не шелохнулась— ее косы разметались по ковру тахты. Заметив серебряный кувшин, Пронский налил вина в чашу и поднес ее к плотно сжатым губам царевны. Она отшатнулась, обвела взором вокруг себя и, увидев встревоженное лицо князя, со слабым криком ненависти закрыла глаза руками.