Когда Ольга вбежала к матери, вся раскрасневшаяся, с радостно сияющими глазами, с необычным, шумливым смехом и говором, княгиня испуганно посмотрела на нее и начала незаметно креститься.

— Что с тобой, моя Олюшка? — слабо раздался ее голос, когда княжна припала к ее лицу.

— Матушка, матушка! Все пройдет, ты выздоровеешь, и мы все заживем теперь по-хорошему, — захлебываясь от счастья, заговорила девушка. — Отец, батюшка…

Безумный испуг отразился в глазах больной.

— Что, что с Борисом? — дрожа, спросила она.

— Да, ты не бойся, матушка! Батюшка здоров, и ничего с ним не случилось.

Больная облегченно вздохнула полной грудью и, откинув голову на подушки, закрыла глаза.

— Батюшка здоров, — повторила Ольга, — и сейчас будет к тебе. Он согласился отдать меня замуж за Леона.

— Будет у меня сейчас? — заволновалась княгиня, видимо, не слушая того, что сообщала ей дочь.

— Матушка, слышишь ли ты меня? — тоже волнуясь, прошептала княжна, плотнее прижимаясь к матери. — Он позволил Мне за Леона замуж идти!

— Поправь мне волосы, — не слушая ее, распорядилась Анастасия Дмитриевна, — дай чистую рубаху мою, праздничную, кисейную, с шитьем.

Ольга торопливо достала из сундука белую рубашку и стала надевать ее на больную. Но слабое, изможденное тело бессильно упало на подушку, и Ольге пришлось позвать себе на помощь сенную девушку.

— Оправь одеяло, — проговорила княгиня, когда ее, причесанную и приодетую, положили на взбитые подушки.

Только что все было исполнено, как вбежала девушка с докладом, что князь жалует. Вскоре вошел и Пронский, истово перекрестился на образа, поцеловал жену в бледный, влажный лоб и сел в пододвинутое ему деревянное кресло. Сенная девушка незаметно юркнула из опочивальни; Ольга стояла перед отцом, как всегда, потупившись.

— Слышала, чай? — мотнув на дочь головой, проговорил Пронский, обращаясь к жене.

— Я не успела матушке еще сказать о том, — вмешалась Ольга, поняв по растерянному взгляду матери, что она так и не слыхала ее сообщения о нежданной радости.

Пронский подозрительно окинул обеих взором.

— Выдь-ка, поди, — приказал он дочери.

Ольга, поцеловав его руку, скользнула из опочивального покоя, ободрительно кивнув матери головой.

— Я князю Черкасскому отказ ныне послал, — начал Пронский, оставшись с женою вдвоем, — а Ольгу выдам за ее суженого. Ты слышишь ли меня, Анастасия?

— Слышу! — раздался в ответ тихий голос больной.

— Что же ты скажешь?

— Доброте твоей дивлюся, князь! Откуда такая милость к нам? Я ли в твоих ногах не валялась, дочь пожалеть просила? Ты даже не слушал меня, а теперь вдруг и князю отказ, и за милого Оленьку отдаешь… В толк не возьму, как так твое лютое сердце смягчилось?

Пронский угрюмо встретил ее вопрос.

— А ты, и умираючи, все жалить будешь, ровно голодная оса? — злобно проговорил он.

Две крупные слезы скатились из глаз княгини.

— Правду ты сказал, умираю я, и никакие лекари мне теперь не помогут. И еще скажу я тебе: знаю и причину своей безвременной смерти. Но не бойся, Борис, я не выдам тебя, — ласково шепнула княгиня.

— Что ты плетешь, безумная? — вздрогнув и испуганно взглянув на жену, крикнул Пронский.

— Нагнись-ка ко мне, — позвала его Анастасия Дмитриевна, — мне надо… кое-что тебе поведать…

— Так говори, что ли!

— О Господи! — простонала несчастная. — Какая гордыня в сердце твоем!.. Или уж я так опостылела тебе, что ты ко мне и пригнуться не можешь?

Пронский нетерпеливо повел плечами и слегка придвинулся к постели больной.

— Слушай, Борис… я сама видела, как однажды ночью… пришел ты ко мне…

— Еще что придумала!

— И… всыпал в мою кружку… зельице. С той поры и стала я таять, как воск от огня. Подумала было я тогда, что лекарственное было то зелье, и выпила, а вот с той поры…

Пронский в ужасе отшатнулся от жены и был не в силах произнести ни слова.

— Я не виню тебя, — продолжала княгиня, — сладко мне умереть от твоей руки, потому сладко, что моя жизнь слишком горька была. И сама я думала не однажды о смерти, да только на тот смертный грех пойти силушки не хватало! Вот ты помог— спасибо тебе! В монастырь от тебя уйти тоже я не могла, а смерть принять от руки твоей сладко мне! Любила я тебя, а теперь, как ты дитятко наше единственное пожалел, я отсюда совсем с миром ухожу… Только есть у меня просьбица к тебе! Прости мне, что нехотя на твоем пути стала, прости от сердца и… и поцелуй меня, как, бывало, прежде целовал… — Голос княгини пресекся от усталости и волнения, а лихорадочно горевшие глаза со жгучим нетерпением впились в когда-то любимое лицо мужа. — Пусть я с миром в вечность отойду, пусть будто ничего промежду нами злого и лихого не случилось. С миром предстану я тогда перед ликом Всевышнего и смело буду молить Его за тебя, и скажу Ему: «Отпусти грехи ему, грешному: любовно, дружно расстался он со мной на земле и послал меня к Тебе, отпустив с миром, со прощением, с благоволением». И тебе тогда легко станет жить. Поцелуй же меня, как целовал ты меня ранее, с любовью сердечною, безо всякой злобы и ненависти.

Князь сидел понурившись, не смея взглянуть на свою безропотную жену, так жестоко принесенную им в жертву своему крутому нраву.

— Что же, или и этой моей последней просьбы не исполнишь? — услышал он. — За все мои муки, за жизнь угрюмую…

И князь почувствовал вдруг, как его застывшее сердце дрогнуло, как что-то теплое пролилось в нем. Это ощущение было таким неожиданным для него, что он испуганно встрепенулся и прислушался к пробуждавшемуся, почти уже вымершему чувству. И он не ошибся! Да, это было новое, светлое, радостное, великое чувство, чувство любви к человеку!

— Прости меня, Настя, прости своего злодея! — стонущим криком вырвалось из его груди, и он, опустившись на колени возле кровати, спрятал голову свою в одеяло.

Лицо больной осветилось счастливой улыбкой, она положила свои слабые руки на голову мужа и разбирала исхудалыми пальцами пряди его волнистых черных волос. Она видела, что в эту минуту его раскаяние горячо и искренне, и это доставило исстрадавшейся душе такое блаженство, что ее сердце колотилось о бессильную грудь, как птица, которая хочет выпорхнуть из неволи.

— Полно, родимый мой, полно! Бог простит! — заговорила она. — А я… я счастлива теперь… Бог грехам терпит… И я ведь виновата: силушки моей не было от тебя уйти — вот ты и покарал; ты — хозяин и над телом, и над душой моей. Что захотел, то и сделал! Дай только умереть мне мирно, благочестиво, покойно… да Олюшки не дай в обиду…

— Я спасу тебя, Настя! Я лекарю скажу, какой извел тебя отравой, он знает все, он и вызволит тебя… И не будет у меня тяжкого греха на душе, — прерывающимся голосом воскликнул князь.

— Нет, родной, конец мой скоро, все выжгло во мне это зелье. Да и не хочу я жить! Опять ты уйдешь от меня, опять будешь суровый да неласковый, да греховный! Нет, Борис, не мешай мне предстать перед лицом Господа счастливой да покойной… Что сделано, того не воротишь, видно, ему было так угодно водить твоей рукой. Поцелуй же меня в последний раз!

— Ты — святая, Настя, а я… — целуя жену в губы горячим, продолжительным поцелуем, проговорил Пронский, — а мне, видно, и прощения не будет за мои преступления.

— А ты — несчастный, — возразила она. — Не ты виноват, что нрав такой у тебя; от Бога нрав-то нам дается! Кому хороший дается — тот счастливый, кому худой — тот несчастливый.

За дверью послышался шорох.

— Олюша, ты? — тихо крикнул Пронский.

— Я, батюшка, — ответила княжна. — Там приехала боярыня Хитрово, очень, мол, надобно ей тебя повидать.

— Ах, чтоб ей! Ну, скажи, сейчас иду! Прощай, Настюша! — И Пронский еще раз крепко поцеловал жену.

— Послушай меня, Борис, — робко попросила Анастасия Дмитриевна, — прими мой совет: не водись ты с этой боярыней: сердце у нее жестокое.

— Да я давно с боярыней покончил, — виновато ответил Пронский. — По делу она теперь, поди, какому-либо.