Во время этого разговора Мафу присел вблизи собеседника, достал трубку, высек огонь, закурил и при слабых вспышках табака старался рассмотреть расположение спавших людей и узнать, где сидит Хун.

— А мы тут калмычонка поймали, — продолжал дунганин, зевнув. — Завтра будем его сечь, чтобы он сказал, где спрятались калмыки.

— Вот как! — сказал Мафу. — Я днем в развалинах тоже наткнулся на одного, хотел подстрелить, да он успел спрятаться. Не этот ли самый? Где он?

— Он лежит возле десятника связанный. Завтра увидишь.

Хун, все время не спавший, сразу узнал голос Мафу, но не верил своим ушам. На всякий случай, чтобы показать, где он лежит, он сказал громко и жалобно:

— Добрые люди, дайте поесть, я уже больше суток голодаю!

Дунганин фыркнул, а Мафу проговорил:

— Подожди до утра, мальчик! Мы тебя так накормим нагайками, что ты станешь совсем красный[30].

Теперь Хун не сомневался, что Мафу пришел за ним, и успокоился.

Мафу громко зевнул и сказал:

— Поспать нужно, очень я устал. Полночь, наверно, миновала.

— Спи, спи! — проворчал дунганин. — В такую погоду никто не станет тревожить нас.

Рудокоп осторожно шагнул через несколько спящих и опустился возле Хуна. Рядом десятник храпел глубоко и равномерно. Мафу растянулся на земле, и тотчас же его рука стала ощупывать мальчика, чтобы найти узлы его пут. Медленно и осторожно они были развязаны, руки и ноги распутаны. Покончив с этим, он притянул к себе голову Хуна и шепнул ему на ухо:

— Полежи смирно, пока руки и ноги не отойдут, у нас времени много. Пусть все опять заснут.

Кровь, приливавшая теперь в онемевшие, туго стянутые члены Хуна, сильно колола тело, и мальчик закусил губы, чтобы не стонать. Только через полчаса боль утихла, и он почувствовал, что может владеть своими руками и ногами. Он ждал теперь дальнейших указаний от Мафу — и вдруг услышал над самым своим ухом хорошо знакомый ему храп рудокопа.

«Ой, ой, Мафу заснул», — подумал Хун в ужасе. Он знал по опыту, что разбудить уснувшего рудокопа очень трудно.

«Что же делать? — тревожился мальчик. — Если я начну его тормошить, он станет громко ругаться сквозь сон, как всегда, и разбудит других. А не трогать — он проспит до утра, и мы оба пропали».

Он нашел руку Мафу и стал ее гладить, щекотать, но это не помогало. Рудокоп спал богатырским сном.

Чтобы самому не заснуть, Хун, вспомнив ночь на холмах вдвоем с Пао начал считать до пятидесяти и опять до пятидесяти, загибая каждый раз по одному пальцу. Он не знал, что однообразный счет усыпляет. А он достаточно намаялся за последние часы, молодость взяла свое, и Хун, загнув только пять пальцев, крепко заснул.

Прошел час, другой, третий. Буря бушевала попрежнему, но в роще между стволами толстых тополей чувствовалась не так сильно. То громче при сильных порывах, то слабее шумели их вершины; сухие ветки и полузасохшие листья по временам срывались и падали на спящих, укрывшихся с головой от пыли, которую мело по земле. Близился уже рассвет; серая мгла ночи стала чуть светлее.

И вот Хуну приснилось, что он опять в шахте, стоит возле Мафу, который долбит жилу и ругается. Из-под кайлы сыплются огромные искры, брызжут кусочки кварца, словно град. Вот отскочила огромная глыба и катится прямо на его ноги. Хун вскрикнул от ужаса, чувствуя, что не может сдвинуться с места, и проснулся. Он поднял голову, в недоумении оглянулся… и вспомнил, что с ним произошло.

«Я тоже заснул, — подумал он, — хорошо, что еще темно. Но теперь нужно будить Мафу».

Он стал щекотать руку рудокопа, потом полез к его лицу и хотел зажать ему нес: давно испытанное крайнее средство. В это время его ухо, лежавшее на земле, уловило глухой гул, словно топот многих скачущих лошадей.

«Что это? — подумал мальчик. — Новая шайка едет сюда, или кони дунган сорвались и удрали?»

Топот усиливался, и вдруг, несмотря на гул ветра в листве, воздух задрожал от протяжного многоголосого рева. Вслед за ним послышались дикие крики и беспорядочные выстрелы.

— Эй, эй, на коней, на коней, живее, на нас напали! — раздался окрик возле Хуна.

В роще началась суматоха. Сонные люди вскакивали, толкая друг друга, наступая на лежащих. Хун приподнялся. С него сдернули халат: это десятник одевался, ругаясь. На соседнем лугу уже шел бой; на расположившуюся там часть главного отряда дунган наскочила какая-то конница, рубила и колола сонных, застигнутых врасплох людей. Дикие крики, ржание и храп лошадей покрывали голоса бури. Кто-то ткнул сапогом Мафу и крикнул:

— Поднимайся же, соня, шайтан ленивый, скорее на коня!

Мафу, наконец, проснулся и приподнялся, дико озираясь крутом.

— Мафу, очнись, нам спасаться надо! На дунган кто-то напал, они все побежали к коням, очнись же, очнись! — говорил Хун, теребя его за одежду.

Рудокоп сразу пришел в себя, вскочил, схватил за руку Хуна, в другую руку ружье и побежал к камышам.

— Эй, куда тебя понесло? Кони направо! — раздался чей-то голос.

Но беглецы, перебежав через рощу, кинулись в камыши и притаились средних.

Калмыки через разведчиков узнали, что дунган всего около полусотни, и решили напасть и перебить их. Сотня всадников, вооруженных копьями, саблями, ружьями, тихо подъехала к лагерю дунган и, как только стало светать, атаковала их конным строем, быстро окружив и отделив от привязанных вблизи коней. Дунгане отчаянно защищались, но половина сразу же выбыла из строя, а остальные, сомкнувшись в кучу, отбивались от нападающих. В это время человек десять дунган, ночевавших в роще, подоспели на лошадях на помощь, и битва стала ожесточеннее. Теперь падали и калмыки.

Но бой скоро решился не в пользу дунган, и уцелевшие пустились в бегство, кто пешком, кто на коне, преследуемые калмыками. Уйти удалось очень немногим, скрывшимся в соседней роще. Один пеший беглец нырнул в камыши вблизи того места; где спрятались Мафу и Хун. В преследовавшем его всаднике они узнали калмыка и поняли, в чем дело. Калмык у них на глазах заколол дунганина.

В это время на севере, совсем близко и в нескольких местах сразу, появились огненные языки. Дунгане, чтобы остановить преследование и отомстить калмыкам, зажгли траву и бурьян. Почти вся растительность уже посохла, даже листья на деревьях свернулись от жары. Огонь, раздуваемый бурей, понесся ураганом на юг по котловине.

Началась паника. Спешившиеся калмыки, которые на поляне приканчивали раненых дунган и собирали оружие, вскочили на коней, подняли своих раненых и, окружив дунганских лошадей, помчались в карьер на юг, подгоняемые огнем. По зарослям бурьяна лились потоки пламени, клубы черного дыма извивались в воздухе, снопами летели искры, горящие ветки. Огненные шары падали на землю и зажигали бурьян; впереди общей линии огня то тут, то там сразу вспыхивало пламя.

Огонь охватил и рощу. Языки его, пожирая листву, взбегали по тополям до вершины, и в несколько минут вся роща представляла собой гигантский факел. Красные бичи извивались среди клубов дыма и снопов искр. Треск и вой пламени покрывал гул ветра. Потом огонь, спалив листву, падал, оставляя позади оголенные, дымящиеся скелеты деревьев, на которых в разных местах тлели и сыпали искры сухие сучья и ветки. Воздух, наполненный пылью и дымом, прорезался в разных направлениях красноватыми снопами света и точно сам раскалился и пылал.

Мафу и Хун сразу поняли, что не миновать огня и полузасохшим камышам, в которых они укрылись. Они бросились бегом к окраине Мертвого города, взобрались на ближайший холм и здесь присели, переводя дух и наблюдая ужасную картину степного пожара. Беглецы ушли во-время; едва они взобрались на холм, как загорелись камыши, и меньше чем через две минуты вся полоса, отделявшая рощу от города, представляла собой огненную реку; жар чувствовался даже на холме. Роща, где они провели тревожную ночь, также пылала. Еще минут пять — и все пожарище передвинулось стеной на юг, оставляя после себя гслые, черные, дымящиеся площади, где в разных местах догорали толстые кусты и валежник. От того мгновения, когда Хун услышал топот лошадей, до момента, когда пожарище пронеслось на юг, прошло менее получаса. Стало уже совершенно светло, и буря начала ослабевать.