Доклады на севере и юге, востоке и западе Германии принесли Кларе Цеткин широкую известность и завоевали ей уважение и любовь рабочих. Даже в лагере врагов она заслужила такую «славу», что еще в 1897 году верноподданные бюргеры маленького городка Ильменау, расположенного в Тюрингии, дрожа от страха перед ее революционными, вызывающими волнения речами, не разрешили ей выступать в городе. Запрещение мотивировалось тем, что «Клара Цеткин, как известно, в самой резкой форме проповедует ниспровержение существующего государственного и общественного строя».

Но Клара Цеткин продолжает делать то же самое почти во всех немецких городах при переполненных залах собраний. И вот теперь после долгой и утомительной поездки она прибывает в Дрезден по-прежнему с единственной целью «проповедовать ниспровержение». Так как времени очень мало, товарищи прямо с вокзала провожают Клару в помещение, где проводится собрание. Она поднимается на трибуну — её встречают гром рукоплесканий и восторженные возгласы. Буря приветствий не утихает. Клара сквозь сизое облако табачного дыма читает начертанный на полотнище лозунг: «Долой наживу на хлебных пошлинах!» На боковой стене зала стихи Георга Гервега говорят об извечном и скромном желании рабочих:

Клара начинает говорить. По внешности она почти ничем не отличается от работниц, сидящих в зале. На ней такая же черная юбка и простая блузка, как и на многих из них, а черты ее лица точно так же говорят о заботах, горе и не знающей отдыха работе.

В огромном помещении становится тихо. Люди затаив дыхание слушают оратора. В каждой фразе чувствуется, как хорошо Клара знает их нужды и горькие заботы. Да, такие слова понимают все находящиеся в зале: и мужчины, и женщины, и молодежь.

— Чтобы обмануть голод, все чаще приходится покупать картошку вместо хлеба. На смену самой дешевой говядине, которая время от времени появлялась на столе, приходит селедка, конина или даже жаркое из пойманной тайком собаки. Но, несмотря на это, гнетущие заботы не уменьшаются, а увеличиваются до гигантских размеров.

И в самую гущу мрачных мучительных раздумий своих слушательниц бросает Клара вопрос:

— Ради чего вы, работницы и жены рабочих, должны терпеть эту нужду и это горе?

И они слышат в ответ:

— Ради того, чтобы кучка богатейших помещиков и баронов увеличивала свои доходы! По пфеннигу, марку за маркой вытягивают они у вас из тощих кошельков…

Клара Цеткин говорит так образно, что работницам начинает казаться, будто они воочию видят, как огромная прибыль от повышения хлебных пошлин исчезает в денежных мешках крупных землевладельцев и аристократов, как раскормленные помещики в обществе распутных танцовщиц проматывают на изысканные яства и шампанское эти добытые жульничеством деньги. И тотчас же каждая мать представляет себе своих худых, постоянно голодных детей. Как часто с кровью в сердце она должна отказывать им в куске хлеба — иной раз накануне получки в доме нет ни единой крошки. Такой несправедливый порядок вещей вызывает у работниц озлобление и гнев. Он пробуждает в них сознание, что помещики, проводящие свою жизнь в кутежах, помыкают государством, как хотят. В мозгу и сердце женщин начинает разгораться революционная искра, и они торжественно обещают самим себе: «Мы прогоним их, этих помещиков и всех прочих господ! Только когда мы захватим власть, наши дети не будут испытывать недостатка в хлебе».

Известие о тяжелом заболевании сына не дает Кларе Цеткин закончить агитационную поездку. Она торопится вернуться в Штутгарт, к постели больного. Его жизни угрожает опасность. Сейчас она, эта революционерка, «красная ниспровергательница», только мать, которая дни и ночи напролет борется за жизнь сына. Только когда опасность миновала, отходит она от его постели.

И уже на следующее утро после короткого отдыха она опять за письменным столом. Она тотчас же сообщает лейпцигским работницам о болезни сына, которая лишила ее радости выступать перед ними. Письмо еще не окончено, когда почтальон приносит ей среднего размера, но довольно легкий ящик. Он прислан из Лейпцига. Удивленная Клара отбивает тонкие дощечки и с волнением извлекает из ящика роскошный букет цветов, обернутый во влажную белую ткань. Эта посылка от лейпцигских работниц. Они, вероятно, хотели вручить ей цветы после собрания. Среди ярких бутонов Клара находит конверт. Она вынимает из него узенький листочек бумаги. На бледном, утомленном лице Клары появляется радостная улыбка, как только она пробегает глазами аккуратные строчки, со старанием выведенные чьим-то неуверенным почерком;

Клара в задумчивости откладывает листочек в сторону. Она очень счастлива. И когда через некоторое время она снова берет в руки перо, ей приходят на ум слова Карла Маркса: «Теория становится материальной силой, как только она овладевает массами».

Клара Цеткин постоянно клеймит позором как самого алчного Молоха[26] наживы, так и кровавую, вопиющую несправедливость, которую он причиняет рабочему люду. Повсюду — и в пользующихся дурной славой рудниках бельгийского Боринажа, и во вредоносных ртутных шахтах Иберии[27], и на металлургических заводах Рура и Рейна — Молох наживы пожирает из года в год неслыханное число человеческих жизней. В аду кустарного промысла, где царит самая жесточайшая эксплуатация, Молоху наживы приносится жертва за жертвой, хотя там нет ни рудничного газа, ни губительных для человеческого организма ртутных испарений, ни плавильных печей, иссушающих своим горячим дыханием легкие наемных рабов.

На нечеловеческие усилия труда в кустарном промысле обращает Клара Цеткин внимание народа и господствующего класса, потому что на этой жестокой каторге надрываются многие тысячи жен и детей рабочих в значительно большем количестве, чем на фабриках. С раннего утра до поздней ночи голод, этот неумолимый погонщик, размахивает своим кнутом в сырых и лишенных солнца норах, где они вынуждены работать и жить. Болезни и эпидемии, особенно туберкулез легких, ежегодно уносят огромное число женщин и детей, занятых в кустарном промысле.

Клара Цеткин с детских лет знает горькую нужду кустарей. Незаслуженное горе, на которое были обречены трудолюбивые семьи чулочников Видерау, пробудило в мозгу девочки первое сомнение в справедливости царящего в мире порядка.

С тех пор прошли десятки лет, но кустари остались, да и больше того, к концу столетия женщины и дети значительно увеличили их число. На протяжении многих лет редактор «Равенства» неустанно борется за запрещение детского труда и за то, чтобы работницы, занятые в кустарном промысле, были бы защищены от безудержной эксплуатации. Усилия Клары поддерживают товарищи по партии, а также гуманно настроенные женщины и мужчины из буржуазии. Но тем не менее, по словам Клары, плоды ее неутомимой деятельности «вполне уместятся в детском носовом платочке». Идет уже 1903 год, а детский труд все еще разрешен законом. Неудачи в борьбе только заставляют Клару требовать еще более энергичных реформ в этой области; потому что «из всех зол капитализма зло, причиняемое трудящимся женщинам и детям, является самым гнусным. Совершается преступление по отношению к будущим поколениям…»