Я спрятал билет в левый карман гимнастерки, ближе к сердцу.

Высота - восемьсот метров

Однажды утром сразу после подъема к нам в землянку заглянул связной командира полка.

- Командира эскадрильи срочно на командный пункт! - крикнул он.

Майор вернулся минут через пятнадцать строгий, торжественный.

- Полетим на Орел. Будем бомбить аэродром, - сообщил он.

Мы пододвинулись ближе к командиру и вытащили из планшетов карты. Орел был камнем преткновения во всех наших полетах. Какое бы задание мы ни выполняли, путь обязательно лежал мимо него. Город надежно прикрывала зенитная артиллерия врага. На трех его аэродромах базировалось около сотни истребителей и почти столько же бомбардировщиков. Мы имели сведения, что недавно сюда прибыли новые авиачасти. Истребители врага [37] всегда барражировали{1} над Орлом в большом количестве.

Каждый знал, что предстоит бой и очень жаркий. Командир уточнял задание:

- Выйдем к аэродрому, что левее города километров на десять. Эскадрилью будут прикрывать четыре истребителя. Две другие эскадрильи нашего полка бомбят остальные аэродромы Орла. Задача - уничтожить как можно больше техники и вывести аэродромы из строя. Надо, чтобы после налета фашистские самолеты не смогли подняться в воздух. Бомбометание - с высоты восемьсот метров. Огонь зенитных средств ожидается сильный, поэтому придется непрерывно маневрировать…

Задание всем ясно. Мысли направлены к одному - как лучше его выполнить. Нужно твердо запомнить сигналы, маршрут полета, порядок сбрасывания бомб и взаимодействия с истребителями.

Лейтенант Коломенский что-то с жаром доказывает своему штурману, проводя тупой стороной карандаша невидимые линии на карте. Флагманский штурман аккуратно прикладывает целлулоидную линейку к пятикилометровке, вычерчивая маршрут. Командир эскадрильи отвечает на вопросы.

Наконец все готово к вылету. Мы ждем только команды.

- Чего приуныл? - обращается лейтенант Леонтьев к Косыгину. - Не сомневайся, задание выполним, все хорошо будет.

- Тебе, парторг, по штату положено настроение поднимать, - съязвил Косыгин. - А ведь, верно, сам думаешь: «Вернусь ли сегодня, или собьют немцы?» Так ведь?

- Не совсем так, - подумав, ответил Леонтьев. - Видишь ли, надо твердо верить в то, что живым останешься и задание выполнишь. Я, например, всегда верю. Настроение перед боем должно быть хорошее. Верно, товарищи? - обратился он к летчикам.

- Конечно, правильно, - первым отозвался Афанасьев. - Это самое паршивое дело в бой идти, думая о том, что убьют. Вот у меня в жизни был интересный случай… [38]

Но рассказать этот случай ему не пришлось. Последовала команда на вылет.

До линии фронта шли спокойно. Ревели моторы, самолеты чуть покачивались, неся тяжелый груз. Девятку самолетов, идущих клином, замыкали четыре «яка».

Линию фронта прошли на высоте тысячу метров. Выше - почти сплошной шатер густых, кучевых облаков. Кое-где попадались просветы, и неожиданно открывалось бездонное голубое небо.

Ударила зенитная артиллерия. Я насчитал двенадцать разрывов. Невольно вспомнились слова командира эскадрильи: «Страшен первый залп зенитной артиллерии. Он неожиданный. Потом вероятность быть сбитым меньше, потому что самолеты маневрируют. И вести огонь по ним труднее». Действительно, теперь снаряды рвались и вверху, и внизу, и даже где-то далеко-далеко впереди.

Потом зенитный огонь прекратился. Эскадрилья шла на запад, оставляя позади десятки километров нашей земли, занятой сейчас врагом.

Резко поворачиваем вправо. Скоро цель. Вот впереди, в туманной дымке, проступают очертания большого города. Снова вспыхивают разрывы зенитных снарядов. Их много: белых, черных. Белых больше. Это стреляет малокалиберная артиллерия, скорострельные пушки. Далеко впереди разорвался снаряд - пристрелочный. В воздухе повис большой клуб красновато-бурого дыма.

Сейчас там, внизу, наверное, лихорадочно мечутся фашистские солдаты-зенитчики, определяя высоту полета наших самолетов, скорость, дистанцию, устанавливают данные на прицелах, поворачивают кольца снарядов.

Словно лавируя между подводными камнями, идет эскадрилья в разрывах снарядов. Сулиманов, как опытный лоцман, уверенно прокладывает путь. К разрывам снарядов присоединяются пулеметные трассы. Кажется, что в небе нет места, которое не простреливалось бы.

Вспыхивает мотор на машине, идущей справа от нас.

Коломенский… Неужели? Сообщаю об этом своему командиру.

Но летчик скользит на крыло и затем выравнивает машину метров на двести ниже. Теперь пламени не видно.

- Молодец, сбил пламя! - кричу командиру.

Подбит и самолет лейтенанта Ровенского. Очевидно, перебита гидросистема шасси, так как колеса наполовину [39] вышли из гондол. Но самолет держится в строю. Зато Коломенский отстал: видимо, «тянет» на одном моторе. Приподнимаюсь, чтобы лучше рассмотреть его самолет и протягиваю руку к кромке люка. Сильный удар по кисти отбрасывает руку к правому борту самолета. Кровь бьет фонтаном. В первую минуту от нестерпимой боли темно в глазах. Рукав комбинезона разрезан, словно ножом. Торчат куски ваты, сразу пропитавшиеся кровью. В левом борту самолета осколочная пробоина, узкая и длинная… «Перебита кость или не перебита?» Превозмогая боль, осторожно шевелю пальцами. «Не перебита», - утешаю себя.

Неожиданно смолкает огонь зенитной артиллерии. Справа от нас целый рой самолетов. Это - фашистские истребители. Атаковать сверху эскадрилью нельзя - мы идем под самой кромкой облаков. Истребители заходят снизу. В бой уже ввязались три наших «яка». Четвертый не отходит от машины Коломенского.

Мы уже над целью. На аэродроме ровными рядами выстроились вражеские самолеты. Перед вылетом нам показывали фотоснимок, сделанный с самолета-разведчика. Ничего не изменилось на аэродроме: фашисты не рассредоточили самолеты и не замаскировали их. Очевидно, не ожидали, что советская авиация решится днем бомбить хорошо прикрытый да еще расположенный далеко за линией фронта аэродром.

Сбрасываем фугасные бомбы и сразу же разворачиваемся. Надо сделать еще один заход. Фашистских истребителей не видно. Второй заход делаем спокойно. Стрелка высотомера стоит на цифре «800». Командир точно выполняет приказ. Припав к пулемету, не упуская из виду вражеских истребителей, я слежу за разрывами. Сотни мелких бомб несутся вниз, прямо на стоянку самолетов. Бомбы ложатся в шахматном порядке. Две из них попали прямо на стоянку самолетов, одна - в штабель бомб, сложенных тут же. Взрыв сильный. Дым и пламя взлетают так высоко, что даже самолеты подбрасывает взрывной волной.

И тут начинается что-то невообразимое - под нами появляются истребители врага. Кажется, все слилось в огненный клубок - не разберешь, где свой, где чужой. В шлемофоне - обрывки команд по радио на русском и немецком языках, сильный треск. Я [40] стреляю из пулемета по самолетам, появляющимся в хвосте, твердо зная, что свой истребитель ни за что не зайдет в хвост бомбардировщику. Таков закон боя, и каждый из нас твердо усвоил его. Бью короткими очередями: надо экономить боеприпасы. Впереди еще десятки километров до линии фронта. Раненая рука онемела. Боль тупая и вполне терпима, да и не до боли сейчас. Кажется, и без руки все равно стрелял бы.

И вот команда - на обратный курс. Задание выполнено. Только бы отбиться от истребителей. Но это не так легко: теперь их стало больше. Один проходит так близко от нашего самолета, что чуть не задевает его крылом. От злости я стискиваю зубы и отчаянно ругаюсь - стрелять нельзя, не довернешь в сторону фашиста пулемет… Серая мгла окутывает самолет. Входим в облака и через несколько секунд выходим выше их - слой облаков очень тонкий. Над нами яркое ослепительное солнце, а внизу, словно океан, бурлят, пенятся облака. Истребители противника остались под облаками. Считаю наши самолеты. Трех нет. Кого же? Коломенский - раз. Второй, наверное, Ровенский, а третий? Нет «единички» Сулиманова? Сердце больно сжимается. Неужели сбили командира эскадрильи?