Затем приходит трудолюбивый Рим со своими землепашцами и солдатами; гранит, порфир и мрамор, на которые не скупились предшественники, становятся для него редкостью, в распоряжении Рима остается лишь травертин. Теперь дорогостоящие материалы заменяют дешевыми, но на помощь бедности спешит наука. Она создает полукруглый свод - отныне отличительная черта римского зодчества, его можно увидеть всюду: в храмах, акведуках и триумфальных арках; только в отдаленных уголках и на границе империи в него проникают отголоски зодчества соседних стран. В Петре, как и в Индии, он вторгается в монолитность дворцов; в Персеполе тосканские и коринфские капители замени- ли слонов Дария и коней Ксеркса. Внезапно это вавилонское столпотворение прекращается; Восток оттесняет Север к Западу, и оба они движутся по Старому Свету, обвивая его, как змеи, захлестывая, как воды, пожирая, как пламя. Рим, владыка мира, торопливо готовит священный ковчег, который причаливает к берегам Византии с семенами всех искусств на борту, как некогда Ной приплыл к горе Арарат с представителями всех наций.

Однако не только один мир сменил другой, небом была изречена новая мысль, и вспыхнул доселе неведомый символ; возникла необходимость в святилище, дабы запечатлеть эту мысль, и в постаменте, дабы водрузить на него этот символ; варвары обратили взор к Византии и узрели крест на куполе святой Софии; идея христианства нашла свое воплощение.

Но там, где вера, там и искусство, там и просвещение; именно там христианин находит своих живописцев, а араб - своих градостроителей, ибо араб так же невежествен, ревностен и дик, как и христианин.

Итак, Византия - их общий предок. Ее сыны, призванные перестроить мир, приходят на смену отцам, неся па челе печать вырождения. Они помнят античность, но им неведомы ремесла, они пробуют, идут наугад, подражают… Церковь Христа и мечеть Мухаммеда - сестры, и только когда призывы Евангелия и Корана зазвучали так громко, что им вняли камень, гранит и мрамор, только тогда эти сестры отошли друг от друга, чтобы разлучиться навеки.

И вот обе еще не сформировавшиеся мысли привнесли в свой зримый символ все, что могло его дополнить: у христиан базилика принимает в плане сначала форму креста греческого, затем - форму креста латинского, креста Иисуса; у врат поднимается колокольня, указующая на небо каменным перстом тем, к кому обращены ее колокола; в память о двенадцати апостолах строят двенадцать приделов, переместив хоры вправо, ибо Иисус, умирая, склонил голову к правому плечу, и на этих хорах прорубают три окна, ибо бог един в трех лицах и весь свет исходит от него. Потом наступает черед многоцветных витражей, рассекающих солнечные лучи и создающих в любой час дня полумрак для размышлений и молитв; затем появляется орган - громовой глас собора, говорящий на всех языках, от языка мести до языка милосердия; готический собор XV века - самая высокая степень совершенства христианской мысли. Совсем иные религиозные сооружения у мусульман, ибо у них все обращено не к душе, а к материи и в награду правоверным после радостей этого мира уготованы райские наслаждения. Прежде всего эти памятники как бы распахивают свои своды вечной небесной улыбке; в центре сооружены фонтаны; журчание их серебряных струй несет успокоение; мусульмане окружают свои мечети раскидистыми, благоуханными деревьями, под сенью которых они внемлют соловьям и поэтам, по оставляют свободным небольшое квадратное пространство, где покоятся мощи святого мусульманина, под куполом, испещренным затейливыми арабесками; рядом с мечетью - взметнувшийся вверх минарет - многоярусная башня, откуда муэдзин трижды в день созывает правоверных на молитву, напоминая им главную заповедь ислама. Затем на смену религиозному влиянию приходят местные веяния. Магометанское искусство, хотя и порождено Византией, не минует Персеполь и Дельфы, ничего не восприняв у них; арки позаимствуют у Персии изящество; Индия подарит легкие прозрачные узоры и каменное кружево, которым покроются стены. Вот теперь-то магометанская мысль и найдет свое выражение в мечети, как христианская - в церкви.

В остальном же и те и другие архитекторы сходны: прежде чем созидать, они разрушают. Все они строят новый мир на обломках старого. Они нашли в песке скелет и похитили самые крупные кости; у христиан изучали Парфенон и Колизей, храм Юпитера Статора и золотой дворец Нерона, термы Каракаллы и амфитеатры Тита, у арабов - пирамиды, Фивы, Мемфис, храм Соломона, обелиски Карнака и колонны Сераписа. Их снедало неуемное желание не допустить созидания нового, они требовали, чтобы звенья цепи нанизывались одно на другое, ибо подобная связь открыла бы людям сущность вечного.

Один из этих зодчих и градостроителей, Ибн Тулун, отец которого был начальником стражи халифов в Багдаде, и основал Старый Каир!9. Этот завоеватель-кочевник нарек его Фустат ("шатер") и велел построить здесь мечеть Тулуна. В 969 году фатимидский военачальник Джаухар захватил этот каменный лагерь, начертал план нового города и назвал его Маср-эль-Кахира ("победоносный"), В начале XII века Салах ад-Дин, сподвижник Hyp ад-Дина, завоевал Египет, а вместе с ним и Маср-эль-Кахиру. В его владычество полководец Каракуш велел построить здесь крепость и окружить ее стеной. Через несколько лет Бейбарс, предводитель мамлюков, заколол визиря и занял его место. Его потомки мирно владели городом до тех пор, пока в 1517 году Селим не превратил Египет в турецкую провинцию. В эпоху этих правителей, когда пал город Ибн Тулуна, поднялись величественные постройки города Джаухара.

Каир, занимающий огромное пространство с населением в триста тысяч душ, разделен на множество кварталов, подобно средневековым городам Европы. Арабский, греческий, еврейский, христианский кварталы можно отличить один от другого только по воротам, которые охраняют часовые. Мы поселились, как я уже говорил, в христианском квартале, его именуют кварталом франков, но и здесь опасно появляться в европейском наряде. А чтобы понять, почему именно, читателю и пришлось совершить этот экскурс в археологию и историю, о чем мы смиренно просим прощения, считая, однако, что он необходим, и обещаем, что сделали это в первый и последний раз.

На следующий день в назначенный час явился портной. Восхищаясь его пунктуальностью, как, впрочем, и другими его достоинствами, я был вынужден признать превосходство турецких портных над французскими. Несколько любопытствующих соотечественников явились, чтобы присутствовать при свершении метаморфозы. Портной привел с собой цирюльника, в чьи руки, вернее, ноги нам предстояло сперва попасть. Процедура началась с меня; господин Тейлор отправился к консулу исполнить вверенную ему миссию, оставив нас заниматься своим туалетом.

Цирюльник устроился на стуле, усадив меня на пол. Затем извлек из-за пояса небольшой железный инструмент, и по тому, как он провел им по ладони, я признал в нем бритву. Я представил себе, как эта разновидность пилы будет прогуливаться по моей голове, и у меня волосы встали дыбом, но почти тотчас же моя голова оказалась зажата как тисками коленями недруга, и я понял, что лучше всего не шевелиться. И в самом деле, я почувствовал, что этот не вызвавший у меня доверия кусочек металла скользит по моему черепу с приятной мягкостью и проворством. Через пять минут цирюльник разжал ноги, я поднял голову и услышал дружный смех; взглянув в зеркало, я увидел, что обрит наголо, а от волос осталась лишь нежная синева, подобная той, что обычно оттеняет подбородок после тщательного бритья. Я был потрясен подобным молниеносным превращением и узнавал себя с трудом. Я искал над шишкой теософии прядь, за которую архангел Гавриил поднимает мусульман на небо, но даже ее не осталось. Я считал себя вправе потребовать эту прядь обратно, но цирюльник стал объяснять мне, что это украшение принято только в одной отколовшейся секте, не слишком чтимой остальными из-за вольности нравов в ней. Я прервал его речь, уверив, что намеревался принадлежать лишь к секте истинно достойных, в Европе моя нравственность неизменно вызывала всеобщее восхищение. Затем я перешел в руки портного: он водрузил на мою бритую голову белую тюбетейку, а поверх нее - красный тарбуш, обмотав его скрученной жгутом шалью, и теперь я стал похож на настоящего мусульманина. На меня надели платье и абайа; вместо пояса подвязали еще одной шалью, к которой я гордо подвесил саблю, а за пояс заткнул кинжал, карандаши, бумагу и кусок хлеба.