И ещё она любила его: он такой добрый. А как растения его слушаются! Это ж просто загляденье! Вот среди них он настоящий взрослый, среди растений.

Так. Со стариком ботаники немного разобрались. Теперь Огоньков, он тоже не очень-то взрослый. Он просто по годам старше, а вообще-то… Собрался в школу юнг. Убежать… Прошлый год мама хотела пойти на курсы по домоводству. А ей сказали: «Уже закончен приём!» Так же могут и Огонькову сказать. Даже обязательно так и скажут. Во всех школах занятия начинаются с первого сентября. Это всякий знает. А тут вдруг — здрасте пожалуйста! — приехал.

Ольга даже усмехнулась, представив себе растерянную физиономию Огонькова и усатое, здоровенное лицо директора школы юнг: «А приём окончен!..»

Да разве этому Огонькову объяснишь? Он тебя и слушать не станет. Разве его уговоришь? Потом он — если уж честно признаться — считает Ольгу за мелюзгу. Он, видите ли, всегда прав, а Ольга ему должна быть на посылках, как золотая рыбка! Да ещё — врун такой! — небось на старика ботаники покрикивает: «У меня всё в порядке, а если б было не в порядке, Олька бы сказала».

А Борис Платоныч, конечно, верит. И в школу не звонит. Он и рад верить. Он и четверти того не знает, что Огоньков творит…

— Девочка, ты что здесь стоишь?

Ольга далее вздрогнула. Из-под огромного зонта с ней разговаривала огромная тётка. А Ольга стояла под портфелем. Он уже, наверно, весь промок, и сырость добралась до тетрадок…

— Так все пятёрки свои промочишь! — Тётка улыбнулась, и Ольга поняла, что она хорошая. А уж забронирована была — как танк! Огромный зонт, толстое пальто, на ногах сапоги. Никакой дождь ей не страшен!

От одного вида этой доброй, огромной, непромокаемой тётки у Ольги стало как-то веселей на душе. Она побежала, побежала по улице, не очень боясь оступиться в лужу. До дому-то оставалось совсем пустяки. Рукой подать! Ботинки хлюпали и пели. Она бежала, а в голове у неё весело, как пинг-понговый шарик, прыгала мысль: «Мама чего-нибудь придумает! Мама чего-нибудь придумает!..»

Она не стала звонить, открыла дверь своим ключом, вошла и крикнула весело:

— Мам, спасай! Я промокла ужасно…

В квартире было пусто. Слова разбежались по квартире, но никто ей не откликнулся. Ольга пошла на кухню. Мокрое пальто тяжело висело на плечах, она села. И тут же увидела записку от мамы. Торопливую, небрежную записку: «Кушай. Приду часов в 8. Мама». Вот тебе и всё!..

Нет, она не на работу пошла. Совсем не на работу!.. Так спешила — даже бумажку хорошую не взяла, а просто край газетный оторвала и написала.

Ольга стала расстёгивать пуговицы. Да пальцы замёрзли, плохо слушались. Она встала сердито, только один шаг шагнула, и неловко так вышло — хлоп коленкой о буфет! Больно ей было, а больше обидно; уткнулась носом в уже облупившуюся немного белую буфетную стенку, заплакала.

Можно сказать, наревелась вдоволь. Не для кого-нибудь ныла, не напоказ, как часто бывает у девчонок, а просто сама по себе… И только успокоилась, как вдруг подумала: «И так всё пальто мокрое».

Есть, конечно, не стала. Это уж для показа, назло. Мама придёт — сразу же увидит, спросит. А пусть спрашивает!.. Ольга ей тоже ответит хорошо. В смысле как надо!..

Было время садиться за уроки. Ольга переоделась в сухой халатик. А чулки снимать не стала, хоть и мокрые были. Подумала: «Пусть, пусть заболею!» Тоже назло.

Из окна непривычно дуло. Дождь и ветер не прекращались. В доме напротив дралась сама с собою серо-синяя ковбойка, вывешенная на балконе. Ольгу познабливало… Батареи, что ли, топятся плохо?.. Она пощупала рукой батарею. Горячая. И опять подумала: «Заболею». И стало жаль себя…

Уроки на этот раз, как ни странно, делались далее легче обычного. А может, это было не так уж и странно. Ольге некого было бояться, что ошибку сделает или грязно напишет. Ведь раз она заболела, значит, в школу завтра не пойдёт. Значит, и уроки учить незачем. Ольга их учила сейчас просто так, для себя. Оттого всё и получалось!

На закуску ей оставалось чтение — стих выучить. Ольга влезла на диван с ногами, укрылась шалью. Мама говорит, она ещё от бабушки осталась. Чёрная шерстяная шаль в широкую белую клетку. Она хоть и тонкая, а тёплая. Её бы уж, честно говоря, выкинуть давно пора, вся латаная-перелатаная. Как-то однажды мама целое воскресенье на неё убила: наставила, наверное, штук десять чёрных шерстяных заплат (из куска старого платья). А дырочки поменьше заштопала. И опять стала шаль! А что? Пусть живёт в доме. Всё же бабушкина память…

Начало темнеть. Ольга лежала на диване под тёплой шалью — тихая, успокоенная, с выученным стихом в голове, с готовыми уроками. В доме напротив начали разноцветно загораться окна. Стали видны комнаты и люди в них. Ольга уже, кажется, и не сердилась. Просто она лежала и ждала. А потом уснула.

Снилась ей разная чепуха. Как в неисправном проигрывателе, перескакивало с одного на другое. Наверное, это болезнь входила в её тело — простуда. Ольга часа два проспала и ни разу не проснулась. А это тоже не очень-то хороший признак — сонливость.

Мама пришла и сразу обо всём догадалась. Сначала увидела мокрое пальто, затем — в кухне — скомканную записку и нетронутый обед, затем — в комнате — спящую дочку. Дотронулась губами до её лба — подозрительный оказался лоб.

Ольга проснулась, было темно. Однако она сразу почувствовала, что здесь мама. А потом и увидела — вот она сидит рядом с нею.

— Доча ты моя, доча! — сказала мама и провела рукою по Ольгиной щеке.

Ольга поймала эту руку, уткнулась в неё и заплакала. Так легко это вышло, так сразу…

— Ну ладно, — сказала мама. — Ну что ж теперь поделаешь? Ну прости. Больше не буду.

Но горько прозвенели эти последние слова, будто в маме тоже пряталась какая-то обида, Ольга даже плакать перестала.

— Я ж тебя ждала, — сказала она как бы в своё оправдание и шмыгнула носом.

— А я знаю. Я и говорю: прости меня, извини.

И опять то же! Опять Ольга насторожилась. И даже сердце заныло. Но не так, как раньше, — не за себя, а за неё. Однако что сказать сейчас и дальше, как поступить, Ольга не знала. Потому что не понимала, что произошло.

— Можно, я свет включу? — спросила мама, — Только ты глаза прикрой на минутку, пока не привыкнешь.

Загорелся свет. Ольга аккуратно, по щёлке открыла глаза. Но сейчас же опять их закрыла.

— Что? — озабоченно спросила мама, — Режет, да? Ну это уж точно, простыла…

Она открыла тумбочку, сразу запахло лекарствами и резиновой грелкой. Мама достала градусник, стряхнула его, сунула Ольге под мышку. Градусник был холодный, но почти тут же согрелся.

Мама сказала:

— …Я знаешь где была?.. Я в кино ходила. (У Ольги опять сердце заныло.) Один человек, мой знакомый, билеты купил. Я даже и знать ничего не знала, пока он не позвонил.

Ольга вспомнила торопливую записку. Да, верно, она не знала ничего… А зато как спешила-то, как спешила! Опять в душе шевельнулось что-то вроде обиды. Она сказала:

— А какой человек?

— Ты не знаешь. Один мой друг хороший… Мы не виделись с ним давно-давно. А теперь вот встретились, месяца два назад… Хочешь, домой его позову, познакомитесь… Мама замолчала на минуту. Но чувствовалось: ей хорошо говорить об этом.

А у Ольги всё время на душе было как-то неспокойно.

— Ну так как? — начала снова мама. — Давай пусть он придёт… Он вообще-то лётчик. Правда, тебе это не так интересно. Вот если б ты мальчишкой была… — Замолчала, но тотчас бросила вслед убегающим тем словам: — Ну что? Пусть придёт?..

— Я не знаю, — сказала Ольга.

Она и правда не знала, что сказать. Внутри много всякого копошилось и толкалось. Но слов для этого не было — вот и всё. Она даже и не думала ни маму обижать, ни этого её лётчика..

А мама поняла всё по-своему. Она сказала спокойно: