Она говорила бессвязно. Но чем больше она сбивалась и отходила от темы, тем очаровательнее звучал ее голос.

— Я просто подумала, — продолжала она, — что вы, возможно, мне поможете. Я раньше жила в вашей квартире — съехала только неделю назад… — Она неожиданно замолчала, будто добралась до сути разговора, и тут я ее узнал. Это была Плачущая Девушка — та, что звонила сегодня утром. — Я хотела спросить… мне почта не приходила? Мне должны прислать чек. Я подрабатывала секретаршей в агентстве, и оттуда мне отправили чек на старый адрес, хотя я им тысячу раз говорила, что переезжаю в Брайтон[20].

— Мм… — произнес я, надеясь, что это прозвучит сочувственно.

Повисла долгая пауза.

Я как раз собирался заполнить ее еще одним «мм…», когда девушка опять заговорила.

— Так мне приходило что-нибудь?

Вместо ответа я попытался проанализировать ее голос. Он был действительно довольно приятный. От него я начинал чувствовать себя легко и непринужденно. Некоторые фразы она произносила с излишне правильной интонацией. Но при этом вовсе не казалась отчужденно-высокомерной. Нет, судя по голосу, об этой девушке определенно стоило узнать побольше, тем более, что ее слезное утреннее сообщение уже протянуло между нами тоненькую ниточку. Мне хотелось расспросить ее поподробнее, но я не мог придумать, как это сделать.

— Что, извините? — сказал я.

— Мне почта приходила? — повторила она. — Простите, что звоню так поздно, но мне очень нужен этот чек. Без него я не смогу в этом месяце заплатить за квартиру.

Наконец я очнулся.

— А, нет, к сожалению, нет. Там у входа лежит огромная груда писем, к которым за неделю никто даже не притронулся. Но я думаю, их адресаты съехали отсюда лет сто назад. Я ее просматривал, для этой квартиры ничего нет.

— Правда? — протянула она разочарованно.

— Правда. Как вас зовут? — спросил я и быстро добавил: — Я могу проверить еще раз, если хотите, — это чтобы она не подумала, будто я просто пытаюсь с ней познакомиться.

— Кейти, — ответила она, — Кейт лучше. То есть не Кейт Лучше, а Кейт Фриманс.

— А, как тот каталог, — съязвил я и сразу же пожалел об этом.

Она рассмеялась.

— Хорошо, — сказал я, — секундочку, я только сбегаю вниз и еще раз просмотрю письма.

— Ой, спасибо, — в ее голосе прозвучала искренняя благодарность. — Мне очень неловко доставлять вам столько хлопот.

Я положил телефон на кровать и помчался на первый этаж, прямо как был — в рубашке, носках и семейных трусах. Там я сгреб в охапку старую почту, взлетел обратно по лестнице и, захлопнув дверь, плюхнулся на диван.

— Так, здесь целая куча посланий для Г. Пекхама, — я запыхался от быстрого бега. — Ему пишут из общества анонимных алкоголиков. — Пустая болтовня, чистейший вздор, но мне нужно было говорить хоть что-нибудь, чтобы удержать ее внимание. — Два письма для К. Д. Шарп, с новозеландскими марками, а остальное — просто рекламные проспекты, брошюры и прочая ерунда. К сожалению, для Кейт Фриманс ничего нет.

— Все равно спасибо, — стоически сказала она.

— Может, завтра придет, — предположил я совершенно не характерным для меня жизнеутверждающим тоном. — Почта тут хреново работает. Вот, например, у меня в воскресенье день рождения, а я еще ни одной открытки не получил. Если они и завтра не придут, в сам день рождения я окажусь без поздравлений.

— Нет, я уверена, что они придут завтра. — Казалось, все ее огорчение по поводу безденежья мгновенно испарилось. — А сколько вам исполнится?

— А вам правда интересно? — Как только я это сказал, то сразу понял, что вопрос идиотский. Ей ничего не остается, как сказать «да», но она скажет это только из вежливости. Что ей за интерес угадывать, сколько мне лет?

— Да, — сказала она так искренно, уверенно и жизнерадостно, что я тут же поверил, что это правда. — Не говорите, я сама угадаю. Тридцать один?

— Нет.

— Больше или меньше?

— Меньше.

— Двадцать девять.

— Еще меньше.

— Двадцать шесть?

— Точно, в яблочко. Ну, пусть не сразу… Но все равно здорово. А как вы догадались? Я звучу на двадцать шесть?

Ага, а вот и второй идиотский вопрос. И откуда только они берутся? Может быть, подумалось мне, я, сам того не ведая, был назначен официальным представителем планеты дураков в Лондоне?

— Не знаю, — сказала она. — А как звучат двадцатишестилетние?

— Строго говоря, — начал я, — сегодня и завтра мне еще только двадцать пять, но двадцатишестилетки разговаривают примерно, как я. Мужская разновидность, к первоклассным образчикам которой я себя отношу, все время жалуется, что волос у них становится все меньше, что они уже не в форме, что их подстерегают неудачи в жизни, в работе, в любви (или что в их жизни все меньше любви и все больше работы), и при этом постоянно возвращаются мыслями в некий золотой век — обычно, в студенческие годы. В целом, звучание получается довольно монотонное, но в тоже время — успокаивающее.

Кейт рассмеялась. Положа руку на сердце и втянув голову в плечи в ожидании презрительных улыбок, я утверждаю, что в ее смехе было что-то летнее. Я сразу это почувствовал: солнце припекает затылок, в ветвях щебечут птицы, на небе ни облачка — все это действительно скрывалось в звуках ее голоса.

— А тебе? — спросил я. — Тебе сколько?

Она промолчала.

— Ладно, — сказал я. — Двадцать один или двадцать два.

— Не-а.

— Больше или меньше?

— А как ты думаешь?

— Меньше.

— Точно.

— Двадцать?

— Э… нет.

— Девятнадцать.

— Ага, — сказала она, — но в ноябре мне будет двадцать.

Повисло молчание.

Молчание затянулось.

Молчание затянулось настолько, что если кто-нибудь из нас прямо сейчас что-нибудь не скажет, то останется только попрощаться. Я запаниковал и сказал первое, что пришло в голову.

— Э…

— А что значит «э…»? — спросила Кейт, очень точно повторив мелодию моего «э…».

Я ума не мог приложить, что бы такое сказать — весь мой арсенал исчерпался с катастрофической быстротой.

— Да нет, ничего. Ничего особенного. Просто… я знал одну Кейти, когда учился в младших классах. Она бегала быстрее всех. Это было просто потрясающе. Трудно поверить, что девчонка может бегать так быстро. Я часто думал — интересно, попала она потом на какие-нибудь Олимпийские игры или нет. Ты, случайно, не она?

— Боюсь, нет, мистер Пришелец, — ответила Кейт.

— Пришелец? — повторил я.

— Я же не знаю, как тебя зовут.

— И правда, не знаешь. — Я прикинул — а не придумать ли мне себе другое имя, так, для развлечения, но в ее голосе было столько чистоты и искренности, что моя идея показалась мне жалкой. — Имена не имеют большого значения. Они — только ярлыки. Откуда мы знаем, как стоит назвать младенца, он ведь еще себя никак не проявил.

Я вполне осознавал, насколько высокопарно это звучит, потому что и сам так подумал, когда услышал, как Саймон впаривает этот текст какой-то девушке на вечеринке. Но теперь я использовал его трюк в надежде добиться тех же фантастических результатов, каких тогда добился Саймон.

— Тебе не нравится твое имя? — спросила Кейт.

— Да нет, оно вполне ничего, — без энтузиазма сказал я, — но я бы выбрал другое.

Она рассмеялась, а это было не совсем то, к чему я стремился. Я спросил, в чем дело, она сказала, что, мол, все парни одинаковы или что-то вроде того. Потом спросила, какое имя я бы предпочел. Это был несколько неудачный поворот. Потому что я не мог вспомнить, какое имя в той ситуации выбрал Саймон.

— Я… не знаю. — Я начал нервничать. Придерживая трубку плечом, чтобы освободить руки, я порвал свое письмо в банк в мелкие клочья.

— Тогда я буду называть тебя Джеймсом, — весело сказала она.

Джеймс? Это меня заинтриговало. Я вспомнил всех известных мне крутых Джеймсов: Джеймс Бонд (крутой парень, ничего не скажешь), Джеймс Браун (крутой властитель умов), Джеймс Хант (крутой мотогонщик) — но несмотря на всех этих Джеймсов мне казалось, пусть это и маловероятно, что она имеет в виду какого-то другого Джеймса. Например, Джеймса Бейкера, паренька, который учился в школе на год младше меня. У него вечно губы были обветрены.