Затянувшись, я расслабился и решил, что останусь в своем убежище, пока дети не разойдутся по домам. Через полчаса крики и вопли сменились мягким гулом, потом и он стих. Приоткрыв дверь, я выглянул наружу посмотреть, не пора ли мне уходить. Не пора. В раздевалке сидел Мартин Акер. Он был почти одет, только никак не мог натянуть штаны. Потому что ему мешали ботинки.

— Акер!

Мартин испуганно оглядел комнату, не сразу догадавшись, кто говорит, и наконец повернулся ко мне.

— Тебе не надо домой? — поинтересовался я.

— Надо, — уныло протянул он.

— Ну так иди домой!

За считанные секунды он сбросил ботинки, натянул штаны, обулся опять, схватил свои вещи и с криком «Счастливых выходных, сэр!» вылетел из раздевалки.

В магазинчике, что по дороге к метро, всем заправляла одна-единственная толстушка азиатской наружности. В данный момент она была занята тем, что пыталась обслужить одновременно трех покупателей, не спуская при этом глаз с двух парней из моей школы, уже давно топтавшихся возле журнала «Раззл», который кто-то предусмотрительно положил на верхнюю полку. Когда подошла моя очередь, она, не отрывая взгляда от мальчиков, нащупала «Мальборо Лайтс» и положила передо мной на прилавок. На этом этапе сделка и застопорилась. Обертки от «Твикса», рваная фольга от пачки сигарет, какой-то пух — ничего более похожего на деньги у меня в карманах не оказалось. Продавщица, неодобрительно прищелкнув языком, положила сигареты обратно на полку и, прежде чем я успел хотя бы извиниться, принялась пробивать пакет леденцов следующему покупателю. Пробираясь к выходу мимо мальчишек, которые добрались-таки до вожделенного журнала и теперь разглядывали картинки с выражением бесконечного восторга на лицах, я молча обругал себя за нерациональное использование обеденного перерыва. Надо было сходить к банкомату на Хай-стрит. Я же вместо этого курил сигарету за сигаретой в учительской и думать не думал о грядущей перспективе, а теперь у меня кончились сигареты, в кармане ни гроша и я горячо раскаиваюсь в собственной непредусмотрительности…

Я вышел из магазина — сырой и холодный гринвудский вечер принял меня в свои объятия. Неисправные фонари мигали, как огни на дискотеке, и в их унылом свете я заметил трех женщин. Они привлекли мое внимание потому, что, едва завидев меня, резко замерли на месте, а одна даже негромко ойкнула от удивления. Еще через пару секунд я сообразил, что их так ошеломило: это были вовсе не женщины, а девочки. Школьницы, которым я преподавал английскую литературу.

— Соня Притчард, Эмма Андерсон, Пулави Хан, подойдите сюда! — приказал я.

Что бы ни подсказывал им здравый смысл (а именно: «Бежим! Спасайся кто может!» или «Не обращай внимания, это тот учитель, от которого вечно несет „Поло“[3]»), они послушались, хотя и без особой охоты. Обиженно шаркая ногами, они подошли ко мне с выражением бесконечной скорби на лицах, заранее предвкушая то занудство, которое им сейчас придется выслушать.

Пулави взяла слово:

— А мы ничего не делали, сэр.

— Ничего такого особенного не делали, сэр, — поддержала подругу Соня.

Эмма молчала, надеясь, что я не замечу, как она прячет руки за спину.

— Эмма, повернись, пожалуйста, — строго сказал я.

Она не пошевелилась.

— Сэр, ну вы же ничего не можете нам сделать, — тоскливо протянула Соня, — когда мы не в школе, мы вне вашей юрисдикции.

Я обратил внимание на слово «юрисдикция». При других обстоятельствах меня бы приятно поразило, что одна из моих учениц знает такое умное слово. Впрочем, подобные выражения часто использовали герои сериалов типа «Ночи Малибу» — скорее всего, именно оттуда Соня его и выудила. Вот если бы она сказала что-нибудь, что нельзя услышать в популярной передаче по телевизору, прочитать в желтой газетке или перенять от одноклассников, например «юриспруденция», тогда она наверняка снискала бы мое глубочайшее восхищение.

— Ладно, — сказал я, изображая отчаянную скуку, — как хотите. Но в понедельник я вам не завидую.

Мне пришло в голову, что я веду себя как последняя сволочь. В конце концов, они правы — они не в школе и их дела меня не касаются. В свое оправдание я мог сказать только одно: когда мне нечего курить, я становлюсь старым ворчливым придурком, которому нравится изводить подростков.

— Но так же не честно, сэр! — возмутилась Пулави, и ей трудно было отказать в правоте.

— Такова жизнь, — бросил я со злорадством, самодовольно раскачиваясь на каблуках. — Жизнь вообще штука несправедливая, всегда такой была и всегда будет. — Я повернулся к Эмме. — Ну, покажешь мне наконец, что у тебя в руках?

Эмма неохотно повиновалась. В руках она держала три зажженные сигареты, угольки которых ярко светились в сумерках.

Я громко и неодобрительно поцокал языком — точь-в-точь как моя мама, которая вот уже четверть века подобным образом выражает свое неодобрение мне. Всю эту неделю я только и делал, что подражал разным людям — моей матери, учителям из «Гранж Хилл»[4], Маргарет Тэтчер, — пытаясь хоть как-то держать юное поколение в руках.

— Вы же знаете, что курить вредно, — завел я педагогическую шарманку.

— Да, мистер Келли, — угрюмо ответили девочки хором.

— Вы прекрасно знаете, что от этого умирают.

— Да, мистер Келли.

— Тогда потушите их немедленно.

Эмма бросила сигареты на землю — «Бенсон энд Хеджез», насколько я успел заметить, — и затоптала их каблуком.

— На этот раз я вас отпущу, — объявил я, с сожалением глядя на Эммины туфли, — но больше мне не попадайтесь.

— Да, мистер Келли, — ответили они.

Я поднял с тротуара сумку и направился к метро, на какое-то мгновение чувствуя себя Джоном Уэйном в роли Рустера Когберна, который только что одной левой расправился с бандой опаснейших головорезов, но через несколько шагов я остановился, повернулся и сдался на милость победителя.

— Э… девочки… — сказал я, — у вас случайно не осталось сигаретки?

Все мои усилия пошли прахом, рассеялись как дым. Мои профессиональные обязанности вступили в неравную схватку с острым никотиновым голоданием и потерпели поражение. Мои ученицы, сами заядлые курильщицы, меня понимали. Вернее, поняли, когда перестали смеяться. Пулави порылась в своей сумочке «под крокодила» и предложила мне «Бенсон энд Хеджез».

— Ты куришь «Бенсон энд Хеджез»? — зачем-то спросил я.

— Да, с двенадцати лет, — сказала она, продолжая рыться в сумочке, теперь уже в поисках зажигалки. — А вы что курите, сэр?

— Наверное, мистер Келли курит «Вудбайнс», — пошутила Соня.

— Вообще-то «Мальборо Лайтс», — буркнул я.

Пулави обнаружила наконец в сумочке зажигалку и дала мне прикурить.

— Я один раз их пробовала, — брезгливо вставила Эмма. — Как пустым воздухом затягиваешься. Нет, если курить, так уж нормальные сигареты, сэр. «Мальборо Лайтс» только педики курят.

И они опять покатились со смеху. Я сказал спасибо и попытался улизнуть, но они сказали, что им по пути, и, взяв друг дружку под ручку, пошли рядом со мной. Мне казалось, я веду на поводке трех пуделей.

— Мы в Вест-Энд[5] идем, сэр. — Эмму просто переполняла энергия.

— Ага, подцепим себе кого-нибудь, — вставила Пулави и так непристойно ухмыльнулась, что самому Сиду Джеймсу стало бы стыдно.

— Точно, сэр, мы идем в «Ипподром»[6], — подтвердила Соня. — Пойдемте с нами?

Их предложение навело меня на мысль, что хорошо бы сходить куда-нибудь вечером. Не с ними, конечно, об этом и речи быть не может, а так, вообще — пойти куда-нибудь скоротать вечерок. В Лондоне я совсем никого не знал, и на выходные у меня не было никаких планов, поэтому для меня оставалось загадкой, почему, когда какая-нибудь молоденькая учительница спрашивала меня в учительской, не выпить ли нам после работы, я отвечал, что занят.