У центрального входа Богдан повернулся к Жене:

- Здесь подожди, лады?

- Хорошо.

- Не уходи только никуда.

- Я здесь буду.

В холле первого этажа к ним бросилась Людка и со слезами сообщила, что из палаты ее выгнали, а Дима у друзей ночевал, и мобильник у него отключен, и как же так, ребята, я ему говорила...говорила...

Богданыч достиг консенсуса с охранником методом кнута ("я щас все на хрен здесь разнесу вам") и пряника (три свернутые в трубочку банкноты перекочевали из ладони в ладонь)  - их с Порохом пропустили, попросив "пять минут, мужики, и если че, я вас не видел".

В палате кроме Левы лежало еще пятеро, Корольчук был в сознании и, увидев их, улыбнулся чуть криво и попытался что-то сказать, голос его слушался плохо:

- Левая отнялась...

- Ага... - что еще тут сказать, Богданыч не знал.

- Хорошо, что... дрочу... правой.

Смешно не было совсем, но тошнота, которая мучила Мамонтова от самого звонка Пороха, растворилась, и как-то от сердца отлегло.

- Ты, Лева, козел, - Порох придвинул обшарпанный табурет и сел у изголовья. - И я сказал "козел", только потому что нас попросили быть к тебе помягче.

- Как... Люда?

- Тебе ее лучше пока не видеть, а то пожалеешь, что в сознание пришел. Слушай, помнишь, мы вчера с тобой спорили о том, кто взял кубок в девяносто третьем? Короче, я в инете почекал...

Богданыч облокотился о широкий грязный подоконник и смотрел в окно. Окно выходило во двор, и он видел Женю, который, засунув руки в карманы, перекатывался с пяток на носки и временами поглядывал то на одинаковые безликие окна больницы, то на вход. Женя его ждал.

За спиной что-то вещал Порох, и, несмотря ни на что, Богданычу было спокойно, был он уверен, что они обязательно выберутся из всей этой заварушки, из этого серого до дурноты дня, из этой палаты с облупленными стенами, мигающей кварцевой лампой и запахом хлорки, выберутся прямо в прекрасное и светлое, чтоб его, завтра.