Неудивительно, что немецкое командование предпринимало все меры, чтобы сломить сопротивление наших войск, выйти к Дону, обезопасив тем самым левый фланг своей 6-й армии. Но его усилия неизменно разбивались о несокрушимую стойкость десантников-гвардейцев.

Еще не обстрелянные, не имеющие боевого опыта, они противопоставили бронированным полчищам врага свое мужество, стремление во что бы то ни стало отстоять рубеж, защитить Родину. Чувство горячего патриотизма, жгучая ненависть к фашистским захватчикам умножали их силы. Враг скоро почувствует несокрушимую стойкость гвардейцев. Немцам, занявшим все правобережье Дона, нелегко было смириться с тем, что они не могут овладеть участком земли в 40–50 километров по фронту и 10–12 километров в глубину. Маленький плацдарм неистово оборонялся. Более того, через некоторое время гвардейцы сами начнут предпринимать наступательные действия, постепенно улучшая свои позиции. А противник вынужден будет перейти к обороне.

Тогда-то мы и узнали от пленных, что фашисты поименовали нас «дикой» дивизией. Что ж, гвардейцы не в претензии за такое прозвище.

Лестно, конечно, будет много лет спустя прочесть и слова бывшего командующего 1-й гвардейской армией К. С. Москаленко: «16 августа приходилось думать о том, как силами по существу одной лишь 40-й гвардейской стрелковой дивизии до сосредоточения двух других — 38-й и 41-й — удержать северо-восточную часть плацдарма на правом берегу Дона…

Положение было напряженное, и оборону приходилось занимать в спешном порядке. К этому нужно добавить все, что уже сказано о незаконченном формировании. Однако 40-я гвардейская стрелковая дивизия под командованием генерал-майора А. И. Пастревича сразу же проявила себя с самой лучшей стороны»[2].

Но и это потом. А пока общая тревога за Сталинград и личные, довольно неутешительные впечатления.

…Возвращаясь от начальника тыла дивизии, зашел на полевую почту, познакомился с ее начальником старшим лейтенантом Самойловым. Потом побывал в госбанке, получил полевые, оформил денежные аттестаты домой. Работники почты и госбанка устроились довольно примитивно. Сделали рядом с накатанной дорожкой углубления в штык саперной лопаты, поставили над ними палатки. По всему видно, они чувствуют себя здесь как дома. Благо, погода стоит жаркая, сухая. Разговаривая с ними, я даже позавидовал: они уже освоились с фронтовым житьем-бытьем и ни о чем не беспокоятся. Когда же наступит такое для меня?

Подумал об этом и усмехнулся: тоже — редактор газеты! Захотел покоя, да еще на фронте!

У начальника дивизионного клуба старшего политрука Сергеева задержался подольше. Он, оказывается, уже побывал на фронте, был тяжело ранен. После госпиталя попал в наш корпус, руководил клубом одной из бригад… На правом берегу Дона, как и я, еще не бывал и обстановку на передовой представляет крайне смутно, понаслышке.

За накрытым брезентом кузовом клубной машины кто-то довольно приятным голосом пел под баян:

— Мои. Готовятся к концертам, — сказал Сергеев. — Завтра пошлю в полки.

— Там жарко без твоей «Землянки», — прислушиваясь к песне, заметил я.

— На передовой, конечно, не до этого. Пусть хоть в полковых тылах выступят. Там тоже много людей.

…Секретарь редакции Анисимов встретил меня вопросом:

— Ну как там, что узнал?

Я рассказал об услышанном.

— Да, обстановочка. Сколько людей гибнет, и каких людей!.. А мы, значит, здесь?.. — задумчиво произнес он и, вздохнув, продолжал: — Посмотри, что получается из нашей землянки.

Над входом в нее уже висела плащ-палатка. Выход в траншею наполовину заложен пластами дерна. На столике стояли два больших чемодана-радиоприемника и самодельная лампа из снарядной гильзы.

— А это откуда?

— «Катюша»? В автороте выклянчил. Нам же и ночью придется работать, без лампы нельзя…

Землянка приобретала жилой вид.

— Красноперов! — позвал я шофера. — Постарайся достать где-нибудь длинный провод и шест. Сделаем антенну для приемника.

— Будет сделано! Там у озера валяется какой-то провод.

— Ты только чью-нибудь линию связи не притащи сюда.

— Гы-гы-гы… — отозвался Красноперов.

— Как думаешь, сержант, устроиться с типографией?

— Печатная машина — в кузове. Реал с кассами поставим вот здесь, под деревом. Тут будем и набирать. А на ночь шрифты опять в машину…

— А чем сейчас занят?

— Делаю станок для разматывания рулона. А то много бумаги портится.

— Действуй! Останешься за старшего. А я пойду в медсанбат. Может, кого встречу из полков, поговорю с ранеными…

Нещадно палит солнце. Жарко, душно. А когда застойный воздух чуть колыхнется, жар, как в русской бане, перехватывает дыхание. И пыль, пыль…

Из Писаревки, что на железной дороге Тамбов— Сталинград, полк вышел в начале ночи. И вот уже полдень. А они все идут и идут. Правда в лесу, у переправы через Дон, позавтракали, немного отдохнули. Но опять уже который час на ногах.

Прошли станицы Новогригорьевскую, Старогригорьевскую, хутор Яблонский. Показались горы. Где-то там противник…

У всех расстегнуты воротнички гимнастерок. Батальон идет первым, но пыли хватает и ему. Она проникает в горло, садится на потную шею, лезет под рубашку. Вещевой мешок и оружие, к которым, казалось, привык, становятся все тяжелее.

Василий Кочетков неразговорчив. Он то идет впереди взвода, то выходит на обочину дороги, смотрит, чтобы никто не отстал, может, кому-нибудь требуется помощь. И опять возвращается вперед.

Настроение неважное. И не столько от усталости. Бывает, что на твоем пути происходит осечка. Так случилось и у Василия. В воздушно-десантную бригаду приехал готовым на любое дело. Все те месяцы, что учился в десантном училище, только и думал о фронте. Вскоре узнал, что бригада становится полком и скоро выступит. Но…

Его назначили командиром взвода в роту лейтенанта Данилина. Лейтенант принял хорошо, сразу же ввел в курс дел. Да и какой командир роты не будет рад, если наконец ему дают хорошо подготовленного командира взвода.

Начал привыкать, знакомиться с бойцами. Вдруг приказ комбата Суховеева: младшему лейтенанту Кочеткову принять взвод 2-й роты… Василий даже растерялся. Полк спешно готовится на фронт, а ему принимать новое подразделение…

Лейтенант Астахов, командир 2-й роты, оказался совсем иным человеком. Вспыльчивый, резкий, он мог приказать одно, а спросить совсем другое… И Кочетков, человек впечатлительный, не умеющий приспосабливаться к настроению начальства, с первого же дня начал получать от ротного обидные разносы.

Не обошлось без этого и в пути. На одной из станций, когда эшелон остановился и никому не было известно, сколько простоит, группа бойцов взвода вышла на перрон. Тут же появился ротный и при всех стал распекать Кочеткова, как мальчишку.

Кочетков не пытался оправдываться, молчал. Но обида осталась. Почему при всех бойцах? Неужели лейтенант считает, что он не способен управлять взводом?

Впрочем, это, может быть, и к лучшему. И то, что при всех, а бойцы видели, что он не виновен. И то, что всю вину принял на себя. А бойцы справедливость и несправедливость видят сразу…

И вот скоро в бой. Может, на тех горах, что впереди, и придется встретиться с врагом. Жаль, не смог познакомиться с каждым бойцом поближе. Правда, за эти дни он все же успел присмотреться, поговорить с ними. По-юношески ершистые, знающие себе цену, они встретили нового командира несколько настороженно, изучающе. Но ему, как и им, было девятнадцать. Как и они, он стремился на фронт, чтобы отомстить врагу за поругание родной земли и страдания советских людей. И настороженность быстро сменилась взаимным уважением. Василий видел, что на этих, внешне порою грубоватых и острых на слово, но таких непосредственных парней, никак не желавших снимать голубых петлиц с эмблемами-крылышками, можно положиться. Ну, а сам Кочетков еще докажет им, что он не хуже других командиров взводов. По крайней мере, не струсит, а если потребуется, то и жизни не пожалеет…