У гитлеровцев еще восемь машин. Командир взвода лежит без сознания. В строю осталось только трое гвардейцев: сержант Михаил Шуктомов и красноармейцы Василий Чирков и Михаил Степаненко… Трое против восьми танков.

Не ожидавшие такой встречи немецкие танкисты растерялись. Увидев, как окутался дымом еще один танк, экипажи остальных машин повернули обратно. Даже защищенные стальной броней, они испугались горстки гвардейцев.

Однако два танка продолжали утюжить окопы. Если они прорвутся вперед, повернут обратно и остальные. А там — ровное плато до самого Дона.

— Ребята, дадим им!.. За Родину! — кричит сержант Шуктомов и с гранатами в руке бросается под танк. За ним, под второй танк, — Степаненко и Чирков.

Раздались новые взрывы. Оба танка замерли на месте.

За Доном в сизой дымке медленно поднимается жаркое августовское солнце. Всюду грохочет бой. Левее, истекая кровью, дерется рота Данилина. Самого Данилина уже нет в строю. Раненный, он в бессознательном состоянии еще вчера отправлен в госпиталь.

Справа, сдерживая превосходящие силы противника, отчаянно сражаются взводы 2-й роты. Они тоже стоят насмерть. Только на участке, который оборонял взвод Василия Кочеткова, временно наступило затишье.

Когда политрук роты Григорий Новиков привел подкрепление, бойцы увидели страшную картину.

Поле боя, усеянное вражескими трупами, дымящимися и стоявшими без движения танками, говорило само за себя. Гитлеровцы дорого заплатили за смерть гвардейцев, которые дрались до последнего дыхания и погибли как настоящие герои. Бойцы, склонив головы, молча клялись сторицей отомстить врагу за павших товарищей.

В одном из окопов Новиков разыскал умирающего Кочеткова. Тот открыл глаза, узнал политрука, улыбнулся. Какое-то время молчал, собираясь с силами, потом медленно заговорил. Он рассказал политруку, как сражались бойцы.

Новиков не перебивал. А когда Кочетков замолчал, терпеливо ждал, не скажет ли что еще. Кочетков опять открыл глаза.

— Просим всех нас считать коммунистами!..

Это были его последние слова.

…Через некоторое время во фронтовой газете под сообщением о посмертном награждении орденами шестнадцати кочетковцев были напечатаны стихи:

И не забыло. На высоте 180,9, что в пяти километрах северо-западнее станицы Сиротинской, стоит обелиск. На нем золотом начертано:

«Здесь стояли насмерть воины 40-й гвардейской Краснознаменной стрелковой дивизии (1942. VIII–XI).

Вечная слава гвардейцам-кочетковцам, павшим в боях за нашу Родину!»

Местные жители приносят к памятнику цветы. Каждый год в День Победы здесь собираются ветераны дивизии, чтобы почтить память своих товарищей.

Часто приезжал сюда из маленького городка Очер и Павел Александрович Бурдин, единственный из шестнадцати кочетковцев, оставшийся в живых. Его, тяжелораненого, подобрали тогда санитары.

Побывала здесь и мать Василия — Евдокия Николаевна Кочеткова. На открытии памятника-обелиска она сказала:

— Здесь сложил свою голову мой Вася. Он погиб, защищая Родину, погиб как герой… У меня есть еще сыновья, и я говорю им: будьте во всем достойными своего старшего брата.

Из редакции я вышел, как только печатная машина выдала первые экземпляры очередного номера газеты. Теперь можно спокойно появиться перед начальством.

В политотделе пришлось задержаться.

Откровенно говоря, я ожидал разноса от комиссара Соколова. Дивизия несколько дней дерется с врагом, а я до сих пор с ним не встречался. Но, посмотрев газету, старший батальонный комиссар остался доволен. Даже сказал:

— Хорошо, что много о героизме… Линия правильная. Так делайте и дальше…

Я даже удивился такой оценке. На душе потеплело. Рассказывал, в каком положении оказался под Сиротинской. Потом пожаловался:

— Нет ни одного наборщика…

Вообще-то для несведущего человека это выглядело мелковато. Подумаешь — наборщик, когда на передовой люди гибнут целыми подразделениями. Поэтому для убедительности предупредил:

— Если не будет наборщиков, газета больше не сможет выходить…

Исполняющий обязанности начальника политотдела некоторое время молчал.

— Одного пришлем. Сейчас же прикажу Сидорову откомандировать красноармейца…

…Глубокий овраг тянется от подножья и почти до гребня высоты. Крутые склоны его изрыты траншеями, щелями, окопами, норами, похожими на ласточкины гнезда.

Здесь расположился командный пункт 116-го гвардейского стрелкового полка. Начальства на месте не оказалось. Военком старший батальонный комиссар Романов находился где-то в батальонах. Выйдя из штабной землянки, я увидел старшего сержанта. Плечистый, невысокого роста, голубоглазый, он показался знакомым.

— Где мы с вами встречались, старший сержант?

— Так вы же, товарищ старший политрук, были у нас комиссаром на корпусных сборах бронебойщиков. Помните, у Павлова Посада копали окопы? Вы еще нам помогали…

Да, я вспомнил этого старшего сержанта, командира взвода бронебойщиков из 112-й бригады. Вспомнил, как он во время перерыва рассказывал бойцам о финской войне.

— А ваша фамилия?

— Буланов.

— Буланов, Буланов… Так ведь это о нем я только что читал в политотделе донесение. Вот уж поистине: на ловца и зверь бежит.

Мы сидим на краю окопа, вырытого на срезе крутого берега оврага.

Буланов не спеша снял каску. Так же спокойно вытер с лица пот. Достал из кармана брюк вышитый незатейливым узором кисет, свернул из газетной бумаги внушительную папиросу, достал спички.

— Наши, кировские, «Красная звезда». — И, прикурив, с наслаждением затянулся крепкой махоркой.

Отметив про себя, как дороги фронтовикам любые мелочи, напоминающие о доме, о родном крае, пусть это даже коробка спичек, я выжидающе наблюдаю за Булановым, за его неторопливыми и размеренными движениями, рассматриваю его крепко сложенную фигуру, льняные волосы на крепко посаженной голове и думаю: «Бывает же так. По-настоящему встречаемся с человеком впервые, а у тебя такое чувство, будто ты знаком с ним давно-давно».

Наблюдаю, потому что интересно понять человека, который испытал все, что можно испытать в бою, и удивляюсь его спокойным, размеренным движениям. А перед глазами почему-то стоит полноводная в паводке Вятка, по которой в прошлом году весной летел на глиссере. Мне нужно было побывать в Нагорском райкоме комсомола, а, кроме почтового глиссера, иной транспорт туда доставить не мог… Из-за поворота реки неожиданно показалось село Полом — родина Ивана Александровича Буланова. Одноэтажные деревянные домики, в центре — полуразрушенная церковь… Почему-то представилось, как этот степенный человек, тогда председатель колхоза, обходит свои владения. Выгоревшие на солнце и без того светлые волосы развеваются на ветру. Председатель думает, прикидывает…

…Из-за горы слева послышался неприятный металлический скрип. Внизу, в устье оврага, поднялся высокий столб дыма, потом — взрыв. Это немецкий шестиствольный миномет. Противная штука. Недаром его наши бойцы окрестили «ишаком».

— Пристрелялся, гад, — произнес Буланов. — Не дает покоя.

Помолчал. Потом, извинившись за то, что он плохой рассказчик, все же поведал о первых боях.

…После сильной артиллерийской подготовки немцы пошли в атаку. Передние цепи — короткими перебежками, задние — в рост, на ходу ведя огонь из автоматов и ручных пулеметов. А наши пока не отвечают ни одним выстрелом.

Взвод бронебойщиков окопался позади остальных. Иван Буланов, высунувшись из окопа на правом фланге взвода, наблюдал за тем, что происходит впереди.