Теобальд. Каким способом? Если б я мог сказать, господа, так, значит, это было бы постижимо моими пятью чувствами и я не стоял тут перед вами и не жаловался на все эти непонятные адские козни. Что мне ответить, когда вы спрашиваете — каким способом? Встретил ли он ее у колодца, когда она ходила по воду, и сказал: «Милая девица, кто ты такая?» Стоял ли у колонны, когда она шла от обедни, и спросил: «Милая девица, где ты живешь?» Прокрался ли ночью к ее окошку и, надевая ей на шею ожерелье, молвил: «Милая девица, где ты почиваешь?» Вельможные господа, этим ее не возьмешь! Сам Спаситель наш разгадал бы Иудино лобзанье не скорее, чем она подобные хитрости. Она его отроду и в глаза не видывала. Свою спину и родинку на ней, что унаследовала от покойницы матери, знала она лучше, чем его. (Плачет.)

Граф Отто (после паузы). И все-таки, если он ее соблазнил, так это, диковинный ты старик, где-нибудь и когда-нибудь да произошло?

Теобальд. Накануне троицына дня, когда он на пять минут зашел ко мне в мастерскую, чтобы, по его словам, я скрепил ему железную застежку доспехов между плечом и грудью.

Венцель. Как?

Ганс. Среди бела дня?

Венцель. Когда он на пять минут зашел в твою мастерскую, чтобы скрепить застежку нагрудника?

Пауза.

Граф Отто. Успокойся, старик, и расскажи все по порядку.

Теобальд (утирая слезы). Было часов одиннадцать утра, когда он примчался с толпою всадников к моему дому, соскочил, гремя панцирем, с коня и вошел в мастерскую: из-за султана на шлеме пришлось ему в дверях низко наклонить голову. «Мастер, погляди-ка, — говорит он, — я иду на пфальцграфа[4], который хочет снести ваши стены; такая у меня охота с ним сойтись, что от одного этого лопнула на груди застежка. Возьми железо и проволоку и затяни латы покрепче, да на мне, чтоб ничего не пришлось снимать». — «Ну, господин, — говорю я, — если на вашей груди доспех лопается, так уж пфальцграфу наших стен не разрушить», — усаживаю его на скамью посреди комнаты и кричу в дверь: «Вина да свежепрокопченного окорока на закуску!» — и ставлю подле него табурет с инструментами, чтобы чинить застежку. И пока на дворе все еще ржет боевой жеребец и вместе с конями слуг топчет копытами землю так, что поднимается облако пыли, словно херувим с неба свалился, — медленно открывается дверь и, держа на голове большой плоский серебряный поднос, уставленный бутылками, кубками и блюдами с закуской, входит девушка. Так вот, если бы сам господь бог явился мне из-за облаков, со мной бы, наверно, случилось то же, что с нею. Едва завидев рыцаря, роняет она на пол и поднос, и кубки, и закуску, смертельно-бледная, складывает руки, точно для молитвы, и повергается перед ним ниц, головой и грудью ударясь об пол, словно ее поразила молния. Я говорю: «Господи владыко живота моего, что это с девочкой приключилось?» — и поднимаю ее. Она же стремительным движением руки, точно перочинный нож сложился, обнимает меня и поднимает к нему пылающее лицо, как будто перед нею неземное видение. Граф фом Штраль, взяв ее за руку, спрашивает: «Чье это дитя?» Сбегаются подмастерья, служанки, вопят: «Спаси господи! Да что это с девушкой?» Но так как она, бросив на него несколько робких взглядов, успокоилась, я подумал, что припадок прошел, и принялся с шилом и иглами за свою работу. Потом кончил и говорю: «В добрый час, господин рыцарь! Теперь можно и встретиться с пфальцграфом: застежка скреплена, сердце ваше ее теперь не разорвет». Граф поднимается, задумчиво оглядывает с головы до ног девушку, которая ему едва по грудь, наклоняется, целует ее в лоб и говорит: «Да благословит тебя господь, да хранит он тебя, да ниспошлет тебе мир. Аминь». И только мы подошли к окну, в тот самый миг, когда он садился на боевого коня, девушка, воздев руки к небу, бросается с высоты тридцати футов прямо на мостовую, как безумная, утратившая все свои пять чувств! И ломает себе обе ноги, милостивые господа, оба своих нежных бедра прямо над круглыми коленками, словно точенными из слоновой кости. И я, старый жалкий дурак, думавший найти в ней опору для своей убывающей жизни, должен был нести ее на плечах, как в могилу. А он — накажи его бог! — кричит со своего коня из-за толпы сбежавшегося народа: «Что случилось?» И вот лежит она на смертном ложе в лихорадочном жару, без движения, шесть бесконечных недель. Ни звука не издает: даже безумие, отмычка всех сердец, не открывает нам ее сердца. Никто не сумел бы исторгнуть тайну, которая овладела ею. А едва стало ей немного лучше, она встает, завязывает свою котомку и при первом луче дня идет к двери. «Куда?» — спрашивает служанка. «К графу фом Штраль», — ответила она и исчезла.

Венцель. Невероятно!

Ганс. Исчезла?

Венцель. И все оставила?

Ганс. Имущество, родной город, жениха, с которым помолвлена?

Венцель. И даже благословения твоего не испросила?

Теобальд. Исчезла, милостивые господа. Оставила меня и все, с чем ее связывали долг, привычка, сама природа. Поцеловала мне глаза — в ту пору я еще спал — и исчезла. А я-то хотел, чтобы она мне их закрыла.

Венцель. Вот, ей-богу, удивительный случай!

Теобальд. С того дня ходит она за ним с места на место, в какой-то слепой покорности, как распутная девка. Сердце ее тянет к сиянью его лица словно канатом, сплетенным из пяти проволок. Над голыми ногами, что каждый камешек ранит, развевается по ветру юбчонка, едва прикрывающая бедра, и только соломенная шляпа защищает ей голову от солнца или от ярости непогоды. Куда бы ни устремился он в погоне за приключениями — в сырые ущелья, в пустыню, палимую полдневным жаром, во мрак густых лесов, — всюду она за ним, как собака, над которой много трудился ее хозяин. Привыкшая спать на мягких подушках, ощущавшая малейший узелок на простынях, ее же рукой случайно туда затканный, лежит она теперь, как служанка, в его конюшнях, а ночью засыпает, усталая, на соломе, которую подстилают его гордым коням.

Граф Отто. Граф Веттер фом Штраль, правда ли все это»

Граф фом Штраль. Правда, государи мои. Неотступно идет она по моему следу. Стоит мне обернуться, и вижу я две вещи: свою тень да ее.

Граф Отто. А как вы объясняете себе этот удивительный случай?

Граф фом Штраль. Безымянные господа, члены Тайного судилища! Коли черт затеял с нею игру, так я ему тут пригодился, как обезьяне кошачьи лапы[5]. Будь я последний негодяй, если этот орешек он стащил для меня. Можете вы просто-напросто поверить моему слову: да — да, нет — нет, — как в Писании сказано, тогда ладно! Не можете, поеду в Вормс просить императора, чтобы он посвятил Теобальда в рыцари, а пока бросаю ему свою перчатку здесь, перед вами.

Граф Отто. Вы должны отвечать на наши вопросы: как объясняете вы, что она спит под вашим кровом, когда ей следует быть в доме, где она была рождена и воспитана?

Граф фом Штраль. Недель двенадцать тому назад, по дороге в Страсбург, лег я в полдневный зной, усталый, под утесом — мне теперь даже и во сне не виделась та девушка, что в Гейльброне выбросилась из окна, — а просыпаюсь, — она дремлет у меня в ногах, словно роза, упавшая с неба! Я и говорю слугам, что лежали тут же на траве: «Что за черт! Да ведь это Кетхен из Гейльброна!» — а она открывает глаза и подвязывает шляпку свою, что во время сна сползла у нее с головы. «Катарина! — обращаюсь я к ней. — Девица, ты здесь откуда? В пятнадцати милях от Гейльброна, на самом берегу Рейна?» — «Дело есть у меня в Страсбурге, доблестный господин, — отвечает мне она, — а одной по лесам идти страшно, вот я к вам и пристала». Тут я велел дать ей перекусить чего-нибудь, что для меня мой слуга Готшальк с собой возит, и стал расспрашивать: оправилась ли она после падения, да что делает отец, да что она собирается делать в Страсбурге? Вижу, что не очень-то она охотно отвечает, и думаю: мне-то что за дело? Велел слуге проводить ее через лес, а сам вскочил на своего вороного — и в путь. Вечером, в гостинице на Страсбургской дороге, собираюсь уже на покой, — входит Готшальк, слуга мой, и говорит: девушка, мол, внизу, просит, нельзя ли ей переночевать в нашей конюшне. «С лошадьми? — спрашиваю, а потом говорю: — Если ей там достаточно мягко, мне-то что?» — и еще добавляю, поворачиваясь на другой бок: «Ты, Готшальк, подбрось ей соломы побольше да присмотри, чтобы с ней ничего не случилось». А на другой день она встала раньше всех и пошла вперед по большой дороге, опять ночевала в моей конюшне, и так каждую ночь, куда бы меня ни занесло, словно она принадлежит к моему отряду. Я ведь это терпел, государи мои, ради вот этого седого ворчливого старика, что теперь меня к суду привлек. Потому что моему Готшальку, чудаку этакому, девушка полюбилась, и он о ней, правду сказать, словно о дочери заботится. Я и подумал: придется еще раз ехать через Гейльброн, старик будет нам благодарен. Но когда она очутилась со мной и в Страсбурге, в архиепископском замке, приметил я, что никакого своего дела у нее в Страсбурге нет, потому что занималась она только моими делами — стирала да штопала, — словно никого другого на Рейне для этого не нашлось бы. Завидел я ее как-то на пороге конюшни, подошел к ней и спрашиваю, какие же такие у нее в Страсбурге дела. «Ах, — говорит она, и так вспыхивают у нее щеки, что я думал, передник на ней загорится, — доблестный господин, что ж вы спрашиваете? Вы же и без того знаете!» Эге, думаю, вот оно что! И тут же посылаю гонца в Гейльброн, к отцу ее, с такой вестью: Кетхен у меня, я ее поберег и везу в замок Штраль: пусть он приедет поскорее и заберет ее.