Панна Лина поднялась с колен и добрую минуту после этого стояла посреди гостиной недвижима, как статуя. Теперь она сама пребывала в предобморочном состоянии: голова ее кружилась, а руки дрожали... Наконец она собралась с силами и закричала:

— Касим! Кто есть! Скорее!.. На помощь!..

Потом она попыталась подтащить упавшего к дивану. Но и это ей не удалось — несчастный был тяжел, как мешок с житом. Слезы отчаяния полились из глаз красавицы.

— Что ж такое! — рыдая, воскликнула она и опять опустилась на колени. — Чем я обидела его? Ведь ни слова не сказала!

Чистая душа, она уже готова была признать себя убийцей. Бедняжка не понимала, что девичья красота не может вызывать каких-то иных эмоций или впечатлений, кроме счастливых. А от счастья, как известно, не умирают...

Наконец вошел Касим, тот самый рослый слуга, который оставил Кундуза в этом зале. Оценив ситуацию, здоровяк бухнулся рядом с панночкой на колени, склонил голову и стал слушать, бьется ли у несчастного сердце.

Последовавшая за этим пауза показалась бедняжке Лине целой вечностью. Панночка собиралась было поторопить Касима, но тут он распрямился и, уставившись на красавицу сияющими радостью глазами, сказал:

— Жив! Все хорошо!

Панна Лина в одно мгновение забыла о госте. Кажется, продолжая какую-то «войну» с Касимом, а может быть, выражая таким образом интерес к нему, она живо ответила:

— И что тут веселого! Улыбаешься?! У тебя всегда так: когда у меня беда, тебе смешно! Ты никогда не понимал меня!

Это был упрек ребенка, подтверждавший, что панночка неравнодушна к Касиму. Кажется, это был укор ему за его положение и бедность. Пан Ибрагим давно собирался удалить Касима из дому. Такие крепыши нужны были ему в поле. Но Касим все оставался в его гайдуках. И причиной тому было... заступничество Лины. Бедняжка не сознавала, что играет в опасную игру: пройдет полгода, год — и ее окрепшее чувство будет уже не обуздать. Путаясь в сетях своих чувств, она уже окончательно запутала в них бедного слугу. Касим любил хозяйскую дочь искренно и крепко...

Он осторожно уложил гостя на спину, легонько похлопал его по щекам. Панночка с вниманием следила за этими действиями. Ей хотелось, чтобы сильные руки Касима коснулись ее тела...

— Когда я сказал, что с ним все хорошо, то имел в виду, что бедняга голоден. Это обычный голодный обморок. От голода люди часто теряют сознание... Его надо накормить!

Слова Касима успокоили панночку. «Ну, конечно, от голода!» — тут же согласилась она, стараясь не вспоминать непонятные откровения гостя перед обмороком. Маленькое кукольное личико ее вдруг просияло от радости.

— Хорошо, коли так, — сказала она и ущипнула Касима за ухо. — Пойду распоряжусь, чтобы принесли поесть. А потом напомню папеньке... А ты оставайся! И чтобы, когда я вернусь, несчастный был на ногах!..

Панночка наконец поднялась, застучала каблучками в сторону дверей. Зная, что Касим пялится на нее, она оглянулась и показала ему язык. После чего погрозила:

— Смотри! Головой отвечаешь!

Ее тон, слова — все выражало продолжавшуюся между ними игру. Чувствуя, что Касим боготворит ее, проказница пользовалась этим и, конечно, получала от этого удовольствие...

Остается заметить, что если бы пан Ибрагим узнал, до какой черты дошла их игра, то непременно спровадил бы своего гайдука куда-нибудь подальше...

Обморок гостя оказался настолько глубоким, что понадобилось добрых два часа и помощь целого десятка слуг, чтобы несчастного наконец привели в сознание.

Как только это случилось, беднягу перевели в оружейный зал, тот, что являлся гордостью хозяина дома. Обычно в нем пан Ибрагим встречал дорогих гостей, представителей своей религии. Это была одновременно и домашняя молебная. То, что туда перевели Кундуза, должно было говорить, что пан заранее, еще не познакомившись с гостем, отдавал ему дань уважения. Последнее обстоятельство казалось невероятным, если учесть, что хозяин Ловчиц был недоверчив и холоден ко всякого рода просителям...

В оружейном зале были выставлены реликвии, перешедшие к пану Ибрагиму от родителей. На стенах висели ятаганы, луки, сабли — оружие древних представителей того землячества, к которому пан Южинский себя причислял. Он был убежден, что является потомком монголов, которые прибыли на эту литовскую землю еще во времена ордынских нашествий. Едва ли он мог бы доказать сей факт. Но легенда, передаваемая из поколения в поколение, указывала именно на это. Пан Ибрагим не умел орудовать саблей так искусно, как его предки, но, сохранив веру в Аллаха, он сохранил и гордость за то, что является потомком воинственных завоевателей. Он не выставлял гордость напоказ, тем не менее считался одним из уважаемых людей уезда. И поляки, и православные, и евреи готовы были согласиться, что владелец Ловчиц «хотя и мусульманин, но человек достойный».

Наконец-то всеми оставленный Кундуз опустился на колени и, все еще пребывая в смятении, вновь обратился к Богу.

— О, всемогущий Отец мой! Как могло случиться такое, что я опять встретился с ней?.. Ведь прошло шесть столетий!.. Твои загадки не по уму мне! Растолкуй!.. Или это воображение, плод накипевшей страсти?.. Умоляю, Отец мой, не испытывай меня таким образом! Знаю, эта женщина давно почила, другой такой нет и не будет! Я уже свыкся с этой мыслью! Так зачем же бередить старую рану! Помилуй меня, Отец мой!

Кундуз притих, надеясь услышать от Всевышнего ответ. Но вместо этого услышал шаги. Степенная поступь подсказала ему, что идет хозяин дома... Бедняга принужден был встать...

Дверь открылась — и в зал вошел высокий седой человек. Это был хозяин Ловчиц пан Ибрагим Южинский. Смуглый оттенок его бритого лица и особенно большие, чуть выпуклые, глаза с длинными ресницами сейчас же убедили Кундуза, что перед ним отец той красавицы и что панночка не имеет отношения к событиям шестисотлетней давности. Он наконец понял, что обознался... Мысленно поблагодарив Аллаха за Его «ответ», Кундуз попросил у Него и прощения за свои недавние упреки...

Остановившись посреди зала, пан Ибрагим уставился на гостя тем пытливым взглядом, который еще выражал и очевидное недовольство.

— Мне сказали, что тебя зовут Кундуз, — спокойно начал он басом. — Так ли это?

— Так, мой господин, — ответил гость и низко поклонился. — С этим именем я вернулся, чтобы наконец уйти в мир вечный.

Сеть мелких морщин вкупе с расширенными глазами сотворили на лице хозяина выражение удивления. Кажется, пан Ибрагим тоже догадался, что перед ним не простой человек. А потому, указав на обитое золотой парчой кресло, пригласил:

— Присядь.

Он подождал, пока гость усядется, а потом важно, как и надлежало хозяину, сел сам.

— Мусульманин? — продолжил он допрос. — Ищешь работу? Откуда ты?

Гость помедлил с ответом. Было заметно, что вопросы пана Ибрагима представляли какую-то сложность для него. Оглянувшись на окна и понаблюдав долю минуты, как качаются ветви в саду, бедняга наконец тихо, но совершенно явственно сказал:

— Когда-то я воевал в этих местах.

Пан Ибрагим, человек чуткий, тут же встрепенулся и еще больше расширил глаза. Он даже привстал от удивления. Голосом, в котором на этот раз сквозило не только недоверие, но и ирония, заметил:

— О какой войне ты говоришь, старик? На этой земле уже сто лет мир!..

Гость опять помедлил. Потом уверенно сказал:

— Это было еще раньше.

Пан Ибрагим окаменел — кажется, впервые подумал, что перед ним умалишенный. Наконец склонил голову набок, так, как это делают собаки, выражая недоумение, и спросил:

— Сколько же тебе лет? — тем не менее ирония продолжала угадываться в его голосе.

Но гость не заметил насмешки, ответил совершенно серьезно:

— Свое лучшее я прожил.

— Но почему ты пришел ко мне? Чего хочешь?.. — начиная гневаться, спросил хозяин дома. — Может быть, ты не знаешь, но мне не нужны работные! У меня и без того полный двор дармоедов!