— Я ее много напластал, стерляди-то, много напластал… Я ее столько много напластал, что ей конца не будет… Я ее много напластал, стерляди-то, много напластал…

Звезды горят в небе, лунная полоса призрачно перечерчивает реку, далекая крупная звезда уже превратилась в громадный, залитый праздничным светом пароход; он так близок к пристани, что уже можно прочесть на борту слово «Луначарский» и разглядеть на палубе пассажиров. Пароход начинает швартоваться к небольшому деревянному дебаркадеру. Происходит обычное: раздаются тоненькие гудки, стоит на мостике с мегафоном первый помощник капитана, слышно, как по гулкой палубе стучат твердые матросские каблуки; летит на берег тонкая веревка с легкостью. Когда пароход окончательно пришвартовывается, с конца дебаркадера, никому не видимый, на пароходную корму спрыгивает Анискин, юркает в салон третьего класса.

Из салона участковый попадает в пролет, по нему осторожненько пробирается к трапу, через который происходит посадка и высадка пассажиров. Прячась за спины матросов, участковый следит за происходящим…

Сначала толпа течет с парохода на берег, потом — в обратном направлении. Через несколько секунд трап пустеет, и Анискин удовлетворенно ухмыляется: теперь он совершает обратный путь: из пролета возвращается на корму парохода. Здесь можно видеть следующее: бухты тросов, бочки, тюки, корову, меланхолично жующую сено, заржавленный якорь. Анискин оглядывает все это насмешливым взглядом, йотом уверенно идет к бочкам.

— Ваши билетики? — обращаясь к бочкам, спрашивает он. — Про-о-о-шу предъявить билетики!

Витька и Петька встают на ноги.

— Слезай — приехали! — радушно приветствует их участковый. — Пристань «Вылезай-ка!».

Пароход издает тревожный прощальный гудок, и уже не слышно того, что говорит ребятам участковый, а он не молчит: это видно по его движущимся губам и энергичным жестам. Мальчики понуро стоят перед Анискиным.

Сентябрьское утреннее солнце щедро поливает деревню прозрачными голубоватыми лучами. Веселая, хорошо отдохнувшая деревня идет на работу; слышны утренние голоса, смех, музыка из уличного громкоговорителя, и только один грустный человек виден на деревенской улице — геолог Лютиков. Он в привычной нам позе сидит на крыльце милицейского дома…

Не очень весело и в пятистенном доме, сложенном из свежей брусчатки. В одной половине этого дома разыгрывается такая сцена: в кухне за столом сидит белоголовая девчонка в школьной форме и грустно смотрит в тарелку с молочной лапшой. За ее спиной вздыхает мать. Она гладит дочь по голове и говорит:

— Не обессудь, доченька, больше ничего нету… Кассиршу обворовали, нам деньги не выдали… И на завтрак ничего не дам… Потерпи, родная… Да ты ешь лапшу-то, она молочная!

…В другой половине этого дома посредине кухни стоит вихрастый мальчишка и недовольно кривит губы, так как держит в руке кусок черствого хлеба.

— Это что? — недоуменно спрашивает он.

— Завтрак! — отвечает мать. — Отец и без того на работу ушел… Поголодайте, голубчики, если у вас в школе грабители завелись!

Положив хлеб на стол, мальчишка уходит из дома, идет по дорожке, усеянной желтыми осенними листьями; они шуршат и лопаются под его ногами; грустно все это, печально…

А вот еще один дом, в котором царит несчастье. Здесь пожилая мамаша чуть ли не со слезами прижимает к своей пышной груди голову сына и, глядя поверх нее, говорит:

— Ни единой копеюшки в доме нету.

— Ничего, мамуха, ничего! — мужественно отвечает сын. — Перебьемся как-нибудь…

…Однако не все сыновья так великодущны и мужественны. Вот что, например, происходит в большом зажиточном доме. Здесь сын-ученик, видимо, проспал и теперь торопится. Лохматый, капризный, он врывается в кухню, где за столом в горестной позе сидит мать, с порога требовательно бросает:

— Завтрак и двадцать копеек на кино. Гони, матуха, опаздываю. Побаиваясь капризного сына; мать смущенно отводит глаза, морщится, но все-таки преодолевает жалость:

— Нет ни завтрака, ни денег, сыночек! — говорит она. — Ты уж сегодня потерпи, а я вечерком к Маринчихе сбегаю… У колхозников-то деньги есть.

Сын не понимает.

— Гони скорее — опаздываю я!

Мать в отчаянии:

— Нету, нету, сыночек!

Разноцветная толпа школьников потоком вливается в школьную ограду, шумит, буйствует… Над Обью кричат чайки, гремит металл на буровой вышке, в колхозном поле стрекочут комбайны… Недалеко от школы, в пожелтевшем, но еще густолистом скверике прячется Анискин — наблюдает. И по мере того, как мимо участкового проходит все больше и больше школьников, он все самодовольнее потирает руки. Дело в том, что дети сплавконторских рабочих заметно выделяются — они идут в одиночку, задумчивые, обособленные, тогда как дети колхозников ведут себя обычно: шалят, переполнены весельем и энергией… Вот шагает грустная белобрысая девчонка, гордо в сторонке идет великодушный сын, капризно отвертывается от товарищей сын-эгоист, вихрастый мальчишка носками ботинок разгребает сухие печальные листья… Одним словом, сплавконторских ребят можно в толпе различить с первого взгляда, и Анискин торжествует.

— То-то еще будет! — восторженно бормочет он. — Держитесь, Петька и Витька! — И опять восторженно потирает руку об руку. — Ох, и умные же люди директор школы Яков Власович и этот дядя Анискин! Головы!

В классе, где учатся Петька Опанасенко и Витька Матушкин, заканчивается урок физики. Преподаватель диктует:

— Решить задачи номер сто сорок девять и сто сорок восемь.

В классе стоит тот шум, какой бывает за несколько секунд до звонка; у многих ребят есть наручные часы, они нетерпеливо посматривают на них. Наконец раздается громкий веселый звонок — долгожданная большая перемена.

Петька и Витька сидят на задней парте. Лица у них мрачные, тоскующие; они никуда не торопятся, когда весь класс с восторженным ревом спешит к дверям. Класс пустеет. Петька и Витька продолжают сидеть неподвижно, думают свои думы. Наконец Петька поднимается, волоча ноги, идет к выходу. Витька следует за ним.

На школьном крыльце ребята останавливаются, словно не знают, куда идти, да и стоит ли идти. Мрачный взгляд Петьки рассеянно блуждает по школьному двору, наконец задерживается на деревянной скамейке, на которой сидят четверо школьников. Трое из них жадно уплетают завтраки, а четвертый — вихрастый мальчишка — смотрит на них. Что-то в этой картине привлекает внимание Петьки, хотя он еще не понимает ее значения.

Оживающие Петькины глаза останавливаются на группе ребят, сидящих на бревне; опять похожая картина: трое едят — двое жадно смотрят на них… Петька выпрямляется, сжимает губы, спускается с крыльца…

На неподвижных качелях сидят три аккуратные девочки. Одна из них нам знакома. Девочка старается не смотреть на своих завтракающих подруг. Как раз в этот момент, когда Петька замечает трех девочек, завтракающие дружным движением протягивают подружке еду.

— Ешь, Людка! — говорит первая.

— Возьми яблоко! — просит вторая.

Петька засовывает руки глубоко в карманы, повертывается на сто восемьдесят градусов — перед ним еще более душещипательная сцена. Прислонившись к забору, едят пухлые бутерброды два толстяка— обжоры, розовые, как поросята, а известный нам эгоист-мальчишка капризным голосом просит:

— Борька, оставь немного.

Борька с полным ртом отвертывается от просителя — вот какой это жадный человек!

— Алеша… — пытается обратиться ко второму толстяк избалованный сын, но и Алешка отвертывается.

На лице Петьки страдание. Он тяжелым мужским шагом возвращается к Витьке, который тоже уже понял, что произошло. Петька берет товарища за руку, ведет в класс.

Мальчишки садятся на свою парту, не глядя друг на друга, замирают. В открытые окна проникает веселый шум большой перемены; легкие занавески раздувает ветер, солнце светит во всю ивановскую.