Лежащее в основе игрища функциональное назначение языческого действа раскрывается посредством сопоставления с игрищем «бык», с одной стороны, и «плясками глиняных голов», с другой. Сущность святочного игрища состояла в символизации ритуального съедения «быка» (знакового выражения легата к праотцам). Не входя в рассмотрение характера соотношений поздней формы игрища с лежащими в его основе архаичнейшими мотивами, важно выделить знаковую сущность приемов оформления образа. Горшок — имитация головы, удар, разбивающий его, — отправление на «тот свет». Все это вызывает ассоциации с плясками «глиняных голов», связанными с культом предков, у индейцев, с отсечением глиняных масок в виде головы, надетых поверх самой головы, в финале действа. Таким образом, в свадебном игрище отражается трансформация архаического ритуала, когда символика основного действа переносится на представителей молодого поколения — прежних отправителей его. Это — линия, предшествующая (а частично, и параллельная) перенесению основного действа на зооморфные или орнитоидные персонажи или символы их{510}.
Что же касается горшка, то символика сосуда как символа человека — вместилища души — известна с глубокой древности. В Древнем Египте с ритуальным разбиванием сосуда были связаны многие магические действа, основанные на представлениях о том, что разбивание ритуального сосуда ведет к умерщвлению тела и высвобождению души{511}. Устойчивая сохранность подобных действий разных форм и стадиального уровня как в семейной, так и в календарной обрядности объясняется, по-видимому, прежде всего представлениями о передаче вестей посредством освобождения души от телесной оболочки{512}.
В связи с вопросом о формах рудиментов ритуала проводов легатов к праотцам в свадебной обрядности обращает на себя внимание обычай не сидеть за свадебным столом родителям жениха{513} (или вообще отсутствовать на свадебном пиршестве), распространенный у многих сибирских народов; не ходить родителям невесты на свадьбу в дом жениха{514}. Пребывание отца в отдельном строении во дворе во время свадебного пиршества соотносится с чешским обычаем «vyměnarž» — переселением состарившихся родителей в маленький домик в усадьбе, с передачей хозяйства в руки женатого сына. Стадиально более ранняя форма трансформации ритуала — уход отца невесты в тайгу и жертвоприношения там «хозяину земли»{515} — соотносится со старообрядческим обычаем ухода в лес под конец жизни. Другой формой трансформации является запрет невестке разговаривать со свекром, свекровью и старшими родственниками жениха на протяжении всей жизни{516}.
В связи с изложенным особое внимание привлекает общественное шествие на кладбище как элемент свадебного ритуала и причитания там невесты, ярко выраженный, например, в Галичнике.
Для понимания генетической сущности соотношений свадебной и календарной обрядности существенно мелодическое родство песенного и танцевального слоя их, и прежде всего интонационные схождения свадебных песен с купальскими и жнивными, для которых характерен драматизм, роднящий их с причитаниями, родство самых древних свадебных песнопений — зовов и заклинаний — с аналогичными календарными песнопениями (веснянками, лазарскими и проч.), не говоря уже о сходстве свадебных и похоронных причитаний. «Родство календарных и свадебных песен… прослеживается широким фронтом… в ладово-мелодическом… ритмическом и в композиционном отношениях»{517}.
В танцах южных славян показательны «оро», входящие в круг ритуальных действ в доме жениха. Танец матери его с караваем на голове вызывает ассоциации с формой отправления к праотцам посредством удара по голове, крытой караваем хлеба. Невесту вводили в дом жениха в танце, продолжавшемся вокруг очага, свекрови же в это время полагалось смотреть в дымоход и присаживаться у края сего. Самое название ритуального действа — «свекрвиноколо»{518} — также наводит на серьезные размышления о генетических корнях и языческой функциональной направленности действа{519}. Обряды вокруг очага вызывают ассоциации с сочельническо-новогодними, рождественским поленом («рождественская старуха»){520} в особенности. Заключающее свадьбу «шарено коло» вокруг костра перед домом заканчивалось разбрасыванием перьев на присутствующих, что вызывает ассоциации с разбрасыванием пепла. Весьма красноречивы «проводы кума» (шафера — крестного отца): перед домом его полагался ритуальный танец, исполнять который ему следовало босиком по горячим углям. Из действ, заключающих свадебный ритуал, показателен и ритуальный танец сватов у реки, во время которого они сталкивают друг друга в воду, а под конец купают мать жениха{521}. Здесь налицо аналогии с трансформированными формами ритуала проводов в «мир иной» в календарных действах — бросанием в водоем старухи, обливанием водой, купанием додолы, забрасыванием горшками с углем и золой «pohrbeń» и т. п.{522}. В свете изложенного крайне напряженный драматизм мелодического сопровождения таких свадебных танцев, как «тежко оро», «свекрвино оро», которое пляшет она на барабане, с поистине потрясающей силой выраженный у мияков Галичника, предстает как отзвук действ, связанных с отправлением вестников о важнейшем событии в общине к обожествленным предкам.
Общий — печальный — настрой свадьбы, особенно явственно выраженный у некоторых этнических групп южных славян, у северных великорусов, у мордвы{523} и других народов, восходит, по-видимому, к ритуалу проводов в «мир иной».
В свадебной обрядности «ритуальные удары палкой… практикуются у всех славянских и других индоевропейских народов»{524}. Составляют они характерный элемент свадебной обрядности народов Сибири и сопредельных с ней территорий. Удары дубинкой старого свата, кума, а также и других ведущих отправителей свадебного ритуала вызывают ассоциации с поговоркой «Свату первая чарка и первая палка», с одной стороны, и ритуальными палицами — орудием отправления стариков на «тот свет», хранившимися в средневековых скандинавских церквах, — с другой. Связи функциональной направленности ритуальных ударов с обожествленным Космосом в опосредованной христианскими представлениями форме проявляются в новогодней песне: Илья Пророк сходит с неба на свадьбы с батогом в руках{525}. И все это соотносится с ритуальной формулой дружек, сопровождающей вход молодых в дом жениха: «Принесли золотую дубину, золотую голову, золотую чашу!»{526}. Как известно, золото — космический символ. И если образ золотой дубины ассоциируется со свадебным батогом Ильи Пророка, то образ золотой головы и золотой чаши уходит корнями в древность, стадиально гораздо более глубокую. Ассоциации ведут к варварскому обычаю золочения черепа отправленных к праотцам по достижении жизненного рубежа родичей и превращению его в ритуальную чашу.
Разные формы борьбы, состязаний, характерные как для свадебного ритуала{527}, так и для ритуала проводов легатов к праотцам, на протяжении истории традиции претерпевают многообразные трансформации. В конце концов они выливаются в шуточно-игровые формы. К примеру, в некоторых провинциях Франции во время свадебного пира было в обычае обмениваться кулачными ударами, который затем превратился в обыкновение шлепать друг друга рукавицами, отсюда и наименование «nuptes á mitaines» («свадьбы с рукавицами»). Аналогичное явление характерно и для карнавальных действ: «Обычай свадебных тумаков принадлежит к обрядам карнавального типа»{528}. Многообразные соответствий в свадебных и карнавальных действах проявляются в форме ударов, борьбы, состязаний, приводящих к имитации смерти старого свата, кума и других лиц, играющих первостепенную роль в свадебном ритуале. Как известно, свадебные сценки являются характерным элементом структуры карнавала.