— Не скажете — всех уничтожу! — грозил Дрюкер.

Ганне страшно, но ей ни в чем не хотелось уступать этому извергу. Непоколебимую решимость она прочитала и на лицах односельчан. Тогда офицер кивнул Вольфу, и тот шагнул к толпе. А навстречу ему вдруг выступил белобородый старик Микола Фомич. До войны он был инспектором по качеству и слыл на деревне за смелого человека, который никогда не побоится сказать правду любому и каждому. Как и все, Ганна замерла, вслушиваясь в его слова. Ночью к нему забежал один из арестованных и сказал, всех их выпустил гауптман Витмахт. Часовые, как и он сам, ушли вместе с узниками. Сказал затем, чтобы гауптман Дрюкер не казнил безвинных.

— Вот оно что! — выдохнула Ганна. — Да разве «Дрючок» простит такое?

Она не ошиблась. Дальше все пошло как в кошмарном сне, от которого леденеет кровь. Миколу Фомича распяли на кресте. Руки и ноги прикрутили к кресту ржавой проволокой. Она впилась в живое обнаженное тело, сразу засочившееся кровью. Ганне хотелось кричать, но перекошенные судорогой челюсти не разжимались.

Жутко охнул весь шлях и тут же онемел. В ужасе Ганна оглядела закаменевшую толпу. Что же это такое? За что? Ведь жили себе, радуясь солнцу, людям, их делу. А пришли нелюди-изверги — отдай им одно, отдай другое. Не смей то, не смей это. Ни улыбнуться тебе, ни вздохнуть, ни сказать слово. Молчи, терпи, живи чужой волей. И откуда вся напасть? За что им такая тюрьма, пытка, казнь, за что? Чем повинен Микола Фомич? И что же будет еще? Чем закончится черный нынешний день?

Дрюкер молча хлопнул плетью, и Вилли снова пошел к толпе. Чья очередь? Потеряв остаток сил, что еще держал ее на ногах, Ганна ощутила муть в глазах и, зашатавшись, опустилась на снег. Вилли встряхнул ее и подтащил к Дрюкеру, куда его сподручные уже вытолкали из толпы ее мать с Николкой.

У Ганны так и захолонуло в груди, и сердце холодной льдинкой подкатило к самому горлу. «Люба маты, малышок мий! — мысленно причитала она, дрожа всем телом. — Что же станет с вами?» Казалось, нечем дышать, и слезы, крупные жгучие слезы катились по щекам. Губами ловила их соленую влагу и, не помня себя, глядела на мать и сына. Что же сейчас будет?

— Это кто? — указывая на них, с злой иронией спросил ее Дрюкер. — Кто? Ах, сын, говоришь, и мать. Очень хорошо. Любишь их — говори все. Где партизаны? Кто тебя послал с гранатами?

Ну что можно сказать ему? Разве шевельнется язык сказать, где партизаны. И ей вдруг захотелось что-то придумать, чтобы хоть как-нибудь смягчить участь ребенка и матери. Но она закаменела.

— Говори, кто? — настаивал Дрюкер.

Ганна отрицательно покачала головой. Вилли не прозевал еле заметного движения черной плетки и, взмахнув клинком, срубил ее матери голову. Дочь охнула и оцепенела. А Вилли не спеша вытер клинок о спину казненной, поднял ее седую голову и, подойдя к кювету, с размаху насадил ее на остро отточенный кол. Голова, не моргая, изумленно глядела на оторопевших людей, и Ганне показалось, мать вот-вот заговорит с нею.

— Маты, маты моя! — всхлипнула Ганна и без сил упала на снег. Затем медленно-медленно подняла голову и, обезумев от горя, с трудом поползла к сыну. Перепуганный, он стоял с вытаращенными глазенками, полными ужаса.

— Сынку, ридный мий! — обнимала его мать за ноги. — Малышок мий!

Шумно заурчал мотор, и женщина недоуменно обернулась. К месту расправы спешили два танка.

— Любишь сына — говори! — грозил Дрюкер. — Не то тевтонская казнь!

Ганна задрожала и с силой прижала ребенка к груди. Но Вилли грубо вырвал мальчишку и понес его к танкам. Обезумевшая мать рванулась за ним. На ее глазах к ножкам сына привязали веревки, концы привязали к машинам. Она целовала мальчика, обнимала его и, обливаясь слезами, без умолку твердила ласковые слова, совсем не подозревая, что вместе с нею плачет весь шлях.

Заурчал мотор, и Ганна с ужасом крепче прижала к груди сына.

— Любишь его — скажи! — потребовал Дрюкер и, не услышав ответа, зло щелкнул плетью. — Ну!

— При чем ребенок, ничего ж не знаю, — выдохнула Ганна.

Черная плеть щелкнула со всей силой, и теперь уж ничто не могло остановить танки. Они рванулись с места, с силой вырвали из рук ее Николку и, заглушая моторами обжигающий сердце вскрик ребенка, разошлись в разные стороны.

Вскочив, Ганна бросилась вслед, но, увидев кровавый след, она заломила над собой руки, дико и страшно закричала, рухнув на красный снег. Она не слышала ни канонады, вспыхнувшей где-то далеко, ни стрельбы партизан, ни звуков боя с карателями. Помутившееся сознание было бессильным понимать случившееся, ощущать боль, теплиться верой и надеждой на лучшее…

…В новогоднюю ночь Фред Дрюкер ничем не мог заглушить своих тревог и сомнений. Удар за ударом! Немцев еще потеснили на фронте. Партизаны чуть не разбили его отряд. Сам он спасся чудом. Тихая ночь темна и опасна. За стеной спит денщик. За окном размеренные шаги часового. А Фред скрипит зубами от бессилия и бешенства. Нет, каковы! Их ничем не проймешь. Ничем не устрашишь. Откуда у них сила? Чем сломить ее, эту русскую силу? И как ответ на мучившие его вопросы, перескакивая через колючую проволоку и минные поля, минуя людей, вооруженных карабинами и автоматами, сквозь огонь и дым этой неладной войны, переступив порог чужого дома, порог его временного жилья, вдруг нежданно-негаданно пришла ничем не отвратимая мысль, что он не знает самого главного, чего нельзя не знать, без чего невозможно жить, мысль о том, что он не имеет силы, чтобы приказывать и повелевать, уже не имеет!

После успешных боев за Житомир всю дивизию вывели с передовой. Полк Щербинина поставили на рубеж за селом неподалеку от города. Весь день неистово била артиллерия. Лишь к вечеру начал заметно стихать орудийный гул, но докрасна раскаленный горизонт долго не остывал.

В просторном блиндаже, совсем недавно отбитом у немцев, видно, размещался какой-то их штаб. Азатов убрал отсюда все лишнее, расставил узкие длинные столы, а Таня, помогавшая ему в подготовке новогоднего вечера, накрыла их белым полотном. В углу Оля установила мощный приемник. На стенах появились новенькие плакаты и портреты. На столе, рядом с радиоприемником, — свежие газеты и журналы.

Отпустив бойцов, парторг присел у порога и с удовлетворением оглядел блиндаж:

— Хорошо, Танечка! Остается заказать ужин.

— Правда, хорошо: прямо Колонный зал! — порадовалась девушка. — Только ты какой-то хмурый сегодня. Что случилось, Сабир?

— Эх, Танечка, такого наслушался — сердце замирает, — вскочил он на ноги и, все более горячась, заговорил.

Оказывается, здесь всюду орудовали эсэсовские каратели. Больше всех отличались какой-то Фред Дрюкер, по прозвищу «Дрючок», да его денщик Вилли Вольф. А ведь тут неподалеку за линией фронта село, где живут родные его Ганны. Незадолго до войны жена с сыном уехали сюда в отпуск, и, что с ними, он не знает. А тут такие зверства. Забыв обо всем, Сабир все говорил и говорил о слышанном от жителей.

Таня как стояла у окна, так и замерла, окаменела. В один миг представила себе вытоптанные поля, испепеленные сады, пожарища. Услыхала плач детей и женщин, дикие вопли карателей, свист плетей. Как наяву, увидела заводские печи, куда живыми бросают украинских ребятишек, черные неповоротливые танки с привязанными к ним партизанами, которых металлические чудища разрывают на части; и кресты, кресты на дорогах с распятыми на них людьми. Не так ли и дома, там, у Днестра. Ох, мамо, мамо! По щекам катились крупные слезы. Ловила их соленые капли губами, перехватывало горло — не перевести дыхания. А сердце все полнилось и полнилось жгучей болью за далеких и незнакомых ей людей, но все равно родных и близких, ее сестер и братьев.

— Вот, Танечка, — устало сказал Сабир, присаживаясь за стол, — что за изверги эти эсэсовцы! Надо б с бойцами побеседовать, да, видно, после — не хочется им праздника портить.