Они осторожно пробирались от здания к зданию, не раз залегали под сильным огнем. Поднявшись, комдив шел быстро, крупным размашистым шагом. Неподалеку от берега повстречался Зубец, высланный навстречу. Прежде чем тронуться дальше, с наблюдательного пункта артбатареи позвонили Назаренко.

— Пройти невозможно, — доложил он Виногорову.

— А как же солдаты ходят?

— Больше ползком.

— Тогда и мы проползем.

У самого берега встретили раненых. Они пробирались оттуда.

— Вот бьет, вот бьет. Аж до костей пропекает, — пожаловался один из них.

Вышли на потемневший, ноздреватый лед реки.

— Тут ползти надо, — сказал Зубец. — Как на ладони!

Комдив досадливо отмахнулся:

— Обойдется.

Но разрывы мин участились. Некоторые пробивали лед, и из проломин фонтаном вылетала вода. Хочешь не хочешь, пришлось ползти. У того берега Зубец «разрешил» встать и идти: за высоким уступом было мертвое, непростреливаемое пространство.

— В атаку ходил сегодня? — спросил Зубца полковник, когда поднимались в гору.

— Все ходили, — скромно ответил разведчик.

— Ну и как?

— Обыкновенно. Не в первый и не в последний раз.

Немножко застенчивая, мальчишеская улыбка скользнула по лицу Зубца.

— Правда, чуть было не пропал. Немцы едва не задушили.

— Как так?

— Заскочил в хату, а там четверо гитлеровцев. Двоих срезал из автомата, а те двое подмяли и за горло. Конец бы мне, не подоспей парторг Азатов.

— Значит, промашку допустил.

— И на старуху бывает проруха.

— Солдат не старуха. Все должен предусмотреть.

Вроде и грубоватые слова, а было видно, что по-мальчишески щуплый, бойкий на слова Зубец полюбился комдиву.

Назаренко размещался в захваченном немецком блиндаже у небольшой высотки. К нему прошли по ходам сообщения, тоже отбитым у противника. Цепи наступающих лежали метрах в семидесяти, прижатые к земле плотным огнем. Рота растянулась далеко вправо и влево.

— Эка пальцы растопырили! — оценивая обстановку, сказал комдив. — Кулаками бить нужно, кулаками! — заключил он, до хруста в суставах сжимая в кулак свою крупную волосатую руку.

— Трудно, товарищ полковник.

— Наступать всегда трудно.

— И сил мало…

— А сил достаточно, если их умело нацелить, — возразил комдив. — А кроме сил тут и ловкость нужна, и дерзость, и без хитрости не обойтись. Так ведь?

— Так точно.

— Командиру не положено плакаться да отчаиваться, его вера в победу всегда должна быть непоколебимой. А уж если его сомнения точат, не бывать успеху. Так ведь?

— Так точно.

— Почему же тогда просили отвести назад?

— Был грех…

— То-то, был. Послушай вас, так вам же хуже сделаешь. Попробуй потом, наступай снова. Это же опять кровь, опять потери. И у людей уже нет веры в успех. Так ведь?

— Так точно.

— А тогда небось подумали: ему, дескать, хорошо, старому черту, сидеть там в теплом блиндаже под пятью накатами да по телефону приказы отдавать. Так ведь было?

— Да вроде того, — усмехнулся Назаренко. — Только ругать не ругали.

Вызвали командиров взводов, и с ними коротко поговорил Виногоров. Осветили местность серией мощных ракет. Слева за позициями противника возвышалась небольшая высотка. Полковник приказал просочиться туда разведчикам Пашина. Тогда можно будет ударить с фронта и тыла.

— Кто у вас сосед справа? — спросил комдив Жарова.

— Батальон Капустина.

— Какого же он дьявола топчется на месте и фланг тебе оголил?

Жаров промолчал. Виногоров немедленно связался со Щербининым, а затем и с комбатом. Капустину ничего не оставалось, как скрепя сердце признать свою неправоту. Впрочем, он все свалил на ужасную темень, в которой никак не разберешь, где и что происходит.

С час продолжалась отчаянная схватка. Пашин все же пробился на высотку, но немцы опять сомкнули фланги, и его взвод оказался отрезанным. Другим удалось продвинуться совсем немного. Жаров весь огонь сосредоточил на узком участке и снова повторил атаку. Рота Назаренко, собранная теперь в сильный кулак, бросилась на немецкие позиции. Пашин ударил с тыла. Немцев охватила паника, и они беспорядочно откатились. Атакующие сразу вырвались далеко вперед и заняли несколько улиц города.

Перед уходом Виногоров вызвал Пашина, крепко обнял:

— Спасибо, за смелость и отвагу спасибо. С честью действовали. Всему взводу спасибо.

Медленно и трудно наступало февральское утро. Рассвет долго не мог пробить сумеречной мглы. Наконец над дымящимся городом заголубело и зазолотилось чистое небо. А вот уже и солнце робко выглянуло из-за горизонта и, словно убедившись, что ему ничто не угрожает, присело на край дальнего леса. Затем неторопливо приподнялось на цыпочки и, оттолкнувшись от земли, не спеша покатилось по небосводу. Все кругом полнилось его теплом и светом, пробуждая в душе радостные чувства.

Виногоров с Жаровым тронулись в обратный путь. Шли молча, дивясь чудесному утру. Ползти им теперь не пришлось: русло реки уже не простреливалось.

А к полудню Андрей переместил свой штаб в заречную часть города. Направляясь туда, он снова проходил через передний край, линию огня и смерти, где тишина все еще казалась неправдоподобной. Черезов занял Мисайловку и, обойдя город слева, наступал на станцию. Капустин, использовав успех Назаренко, вырвался далеко вперед справа от города. Немцам пришлось спешно отходить, чтобы успеть выскользнуть через узкую горловину у станции. Иначе полное окружение и разгром.

Редкие выстрелы откатывались все дальше от города. Бой стихал. Но с его окончанием забот не убавлялось. Жаров целиком был поглощен ими. Надо похоронить убитых, отдать им последние почести. Написать письма их родным. Представить к наградам отличившихся. Пополнить боезапас. Накормить бойцов. Дать им наконец долгожданный отдых, иначе все выйдут из строя. Андрей сам не спал много ночей подряд и видел: силы людей на пределе.

А впереди новые бои, и Жаров уже думает о том, где и когда ему снова придется схватиться с ненавистным врагом.

Нет, война не жалует командира «выходными». Таковы ее законы.

Таня отправила последнего раненого и огляделась по сторонам. Как тихо и спокойно стало вокруг, где только что бесновалась смерть. Да, дорого обошелся Богуслав. Ей, как никому, видно — дорого! Хотелось пойти в подразделения, поговорить с людьми, но безмерная усталость просто валила с ног. Она и сама чуть не погибла вместе с Румянцевым, когда их отрезали в заречном Богуславе. Снаряд разорвался рядом и оглушил обоих. У нее трое суток звенело в ушах. Да и сейчас еще голова будто налита свинцом. Таня порылась в кармане и вынула маленькое зеркальце. Боже мой, она совсем почернела. Глаза воспалились, губы потрескались. Вот бы поглядел Леон! Отстегнув фляжку, Таня глотнула чуть теплого чая. Как-то сразу ослабла, до смерти захотелось спать. Не было сил искать лучшего места, и девушка пристроилась тут же, в санитарном окопе, забравшись в спальный мешок.

Она немного полежала с открытыми глазами. Над головой простиралось высокое в голубых промоинах небо. Почему-то подумалось о Леоне. Да, странные у них отношения. В письмах Леон клянется: любит. А Таня никак не может примириться с обидой, которую он нанес ей. И в то же время не может не думать о нем. Почему? Какое это сложное человеческое чувство — любовь. Но есть любовь и любовь. Бывает любовь-взлет, любовь-песня, гордая и прекрасная. Но бывает и любовь-утеха, не любовь, а любвишка. Таня за первую. Только, только за первую. И никакой другой любви она никогда не примет.

— Ты не спишь? — раздался мужской хрипловатый голос.

Таня вздрогнула от неожиданности, но через секунду просияла лицом.

— Севушка! Вот радость!

Это был командир орудия Всеволод Покровский — двоюродный брат Тани. Война случайно свела их в этом полку. Еще в сороковом он ушел добровольцем в армию, а через год началась война. Таня вместе с другими была эвакуирована на Волгу. Отец и мать выехать не успели, родители Всеволода тоже. У них общая беда и общая радость. Беда в том, что неизвестна судьба близких. А радость… Да ведь они с каждым днем все ближе и ближе к родным местам!