— И мне тоже. Плохо, когда долго не видишь своих, — забываешь, а потом, когда встречаешься, ломай голову, припоминай.

— Да, и чувствуешь себя чужим. Забываешь старые порядки. Вот я, например… пришел в молитвенный дом в башмаках. Хорошо еще, что кто-то посоветовал снять. Чувствуешь себя дураком, когда тебе напоминают об этом.

— Я тоже забыл, — отозвался Муту. — Представь себе, старики разговаривают со мной по-маорийски, а я и половины не понимаю. И знаешь, стою и головою киваю — все, мол, понятно.

Лицо Джо вдруг оживилось, он наклонился и толкнул Муту в бок.

— Но уж если мы вернемся туда, Муту, и станем трудиться на своей земле, то больше не будем там посторонними.

— Да. Одной семьей заживем.

Слово «семья» глубоко взволновало их обоих. Некоторое время они молча смотрели в окно. Луга, ряды тополей, пальмы у заросшего камышом болота, обветшавшие сараи…

Муту ткнул себя в грудь.

— Взгляни на меня, Джо. Всю жизнь я бродил с места на место, скитался по чужим квартирам. Гол как сокол. У меня спрашивают: «Откуда ты?» А я не знаю, что и сказать. Спроси у других маорийцев, откуда они, и сразу получишь ответ: с севера, с восточного берега, с юга или еще откуда-нибудь. А когда спрашивают меня, я называю место, где родился, но, знаешь, не чувствую по-настоящему, что там моя родина.

— Понимаю. Приезжаешь в старый дом только когда кто-нибудь помрет. Плохо это.

— Видишь ли, я уехал из дому еще мальчишкой. Не чувствую я, что Матити — мой дом. Спроси меня: откуда ты? Могу сказать из Окленда, из Копуаухары, из Те-Куити, из любого другого места, где когда-то жил или работал или где у меня друзья. И там, где живет родня жены, у меня тоже дом. У меня везде дом, где я снимал комнату. Везде, где жил, был мой дом, хоть и не собственный.

Джо кивнул.

— То же самое могу сказать о родственниках жены. Мы жили у них после свадьбы три или четыре года. Там дом Химаймы, а значит, и мой. И про Матити можно сказать — это дом. На лесопилке в Тураме теперь тоже дом.

Муту покачал головой.

— Плохо. Я хочу, чтоб мои дети знали, где их родина. Вырастут ребята, люди спросят у них: «Откуда вы?» И они ответят: «Из Матити!» — и будут знать, что так оно и есть, на этой земле они росли. Будут знать: тут у них родина, семья, старики, Полли и я. А уедут — будут знать, что у них есть куда вернуться, стоит только захотеть. Не то что их отец — не знает, откуда он и что отвечать людям.

Поезд подошел к работающей на путях ремонтной бригаде и замедлил ход. Сидевшая напротив, по ту сторону прохода, маорийка сунула ребенку грудь. Вдали показались покрытые густым кустарником холмы.

— Хорошо бы получить участок земли, а, Муту?

— Уж куда лучше. Когда есть земля, чувствуешь себя, как за каменной стеной. Тебя и пальцем тронуть не посмеют, если у тебя есть что-то свое.

— Как приедем домой, напиши в земельный суд, надо разузнать насчет земли.

Муту нахмурился и поскреб затылок.

— Не силен я в писанине, Джо. Сроду не отличался. Учитель в школе называл меня не иначе, как болваном.

— Вот что, — подумав, ответил Джо. — Повидай старину Вайтанги Мэтьюза — он же мировой судья, начальник. Попроси его написать.

Муту покачал головой.

— Не годится. Он с восточного берега, не знает нашей родословной. Начнет расспрашивать, как да что, да почему. А земля все равно наша. Я лучше сам попробую. Обдумаю все, а потом попросим Хайнемоа написать.

— Давай. Оба подумаем — ты и я, все припомним, а как-нибудь вечерком я зайду к тебе и мы обсудим, что написать. Вместе будем писать.

Послышались три долгих пронзительных гудка. Джо выглянул в окно.

— Станция. Вон и водокачка!

— Мы возьмем такси. Передай-ка мне плащ, Джо.

— Надеюсь, у Химаймы есть что-нибудь горяченькое.

Холодный сырой ветер вырывался из соседних зарослей и обдувал маленькую захолустную станцию. Хлопали порванные афиши. Муту надел плащ.

— Хорошо бы выбраться из этой дыры, — сказал он.

Химайма Туки лежала на кушетке в столовой Сэмюэлей. Двухлетний ребенок в одной коротенькой рубашонке играл у ее толстых ног нанизанными на веревочку катушками. Тут же, с трудом примостившись на краешке кушетки, сидела за вязаньем Полли Сэмюэл. В открытое окно с лесопилки за выгоном доносился пронзительный визг пил, вгрызающихся в тотару[18]. В комнате пахло горячим молоком, жареным мясом и подгоревшим жиром. Над камином висели фотографии, большей частью без всякой окантовки, — головы стариков, группы улыбающихся и обнимающихся людей; на одной из фотографий был снят Муту с огромным угрем на проволоке.

Посреди комнаты за швейной машиной сидела хорошенькая сердитая девочка лет пятнадцати.

— Хайнемоа, накрой на стол, — распорядилась Полли.

— Но, ма, мне же надо шить платье, — не взглянув на мать, ответила девочка.

— Платьем займешься потом. Убери тряпки со стола. Да помешай в очаге.

— Ох! — Девочка откинула со лба волосы и надула губы. Не торопясь, она свернула материю и унесла машину в спальню.

— Уж эти девчонки… — проворчала Полли. — Поступают в среднюю школу и в четырнадцать-пятнадцать лет начинают невесть что из себя корчить.

— Вот и я думаю, что лучше, — сказала Химайма, — когда они маленькие или когда большие? Пока маленькие, хочется, чтоб скорее подросли и перестали под ногами путаться. А когда подрастают, становятся такими дерзкими, так начинают нос задирать, что уж пусть бы лучше оставались маленькими.

— По-моему, лучший возраст у них — около четырех. А года в два-три прямо не знаешь, как с ними сладить.

— Как с моим Джекки. — Химайма взъерошила волосы игравшему у нее на коленях ребенку. — Скажешь ему: «Нельзя этого делать!», а только отвернешься, он тут же это и сделает. От Джо сейчас помощи никакой. После танги у него только и разговору, что о земле, которая будто бы есть у них в Матити. Сидит целыми вечерами, уставится куда-то, а сам, поди, и не видит ничего.

— Вот и Муту тоже. Скажу ему что-нибудь, а он: «А?» Я повторяю, а он снова: «А?» Что же это такое? Даже на футбол не пошел в субботу.

— Вот уж, наверное, обрадуется, когда увидит письмо! — Химайма кивнула на каминную доску.

— Джо тоже, — улыбнулась Полли. — Наверное, сейчас же отправятся в пивную.

— Да раз уж такое дело… Я и сама с радостью уехала бы из этой дыры!

— Да, да! Я жила при лесопилках лет… дай вспомнить… даже сказать не могу… Во всяком случае, с самой войны.

— Хорошо бы наши участки оказались рядом. Можно было бы всегда забегать друг к другу, как сейчас.

— Какой дом ты хочешь, чтобы построил Джо?

— Ну, я хочу три комнаты, а если появятся еще дети — будем пристраивать. Мне нужна огромная комната с открытым очагом, где я могла бы печь хлеб. Комната должна быть такая, чтоб поместились все, кто к нам придет.

— В этих домах при лесопилках нет таких комнат, где можно собрать всех.

— Уж куда лучше было бы иметь большую комнату с большим очагом. Очаг посредине дома! Тут все считают, что огонь нужен только для стряпни. Не понимают они, а?

— Не понимают! А что за дома тут! Не отличишь один от другого.

Химайма широко развела руки:

— Мне нужен во-от такой огромный огонь, чтобы готовить. Печь хлеб, как пекла моя бабушка. Джо может сам сложить такой очаг из глины.

— Интересно, много ли земли у нас будет под огородом?

— Если наши огороды окажутся рядом, мы можем их объединить. Достанем плуг и вспашем, чтоб не копать самим.

— Можно посадить фруктовые деревья. Не покупать больше в лавках гнилье вместо фруктов.

— Купим лошадь, и ребята смогут кататься на ней по берегу, как когда-то мы сами.

— А как она вздрагивает всей кожей, когда гладишь ее, а?

Они вспомнили те времена, когда были молоды, босоноги и жизнерадостны и жили далеко от этих мест.

— Джо хочет купить грузовой автомобиль и вывозить на нем лес, который они собираются рубить, — продолжала Химайма. — В конце недели посадим ребят в машину и — на берег, кататься. Прихватим с собой чего-нибудь из еды, а домой привезем топливо для очага.