— Том! — воскликнул я, хватая парня за плечо. — А Санни не говорил, что вы пришли вместе.

— И правильно сделал. Я пообедал в Мастертоне и только что явился сюда.

— Санни! — заорал Клерри. — Ты председательствуешь. Покупай парню пиво.

Теперь нас было четверо. Мы стояли, притиснутые к стене, вокруг толпились люди со стаканами в руках, в пивную входили все новые и новые посетители.

— На работу устроился? — поинтересовался Клерри.

— Пока нет, — ответил Том. — Завтра у меня уйма времени.

Санни передал ему еще стакан пива. Том залпом его осушил.

— Где остановился? — спросил я.

— Мне повезло, — отозвался Том. — Сошел с автобуса и купил первый выпуск вечерней газеты. В общем удалось найти хорошую комнатку в Торндоне. Оставил там чемодан и — прямым ходом сюда. Думал, может, застану здесь кого из нашей компании.

— А где ты снял комнату? — спросил Санни.

— Я же сказал — в Торндоне. Совсем недалеко от вокзала. Нужно пройти мимо новой церкви… Старый двухэтажный домишко серого цвета.

Мы переглянулись.

— Ну, вам теперь понятно? — спросил Клерри.

— Здорово! Ничего не скажешь, — добавил я.

Санни откашлялся и сплюнул на пол.

— Что у вас за секрет? — поинтересовался Том.

Клерри рассказал.

— Какая-то карга отказала Санни только потому, что он маориец, — пояснил я.

— Вот черт!

Вокруг было все так же шумно, но теперь в воздухе ощущалось какое-то напряжение. Санни сердито глядел на Тома. Казалось, он сейчас ударит его. Том растерянно переминался с ноги на ногу. Клерри смотрел то на Санни, то на Тома.

— А знаете, — наконец сказал он, — никому и в голову не придет, что вы братья.

И в самом деле. У Санни была светло-коричневая кожа и черты лица настоящего маорийца — никто бы не принял его за белого, а Том был белым, и это никаких сомнений не вызывало. Да и остальные Фостеры — девчонки и мальчишки — были одни белые, другие темные: я видел их на фотографиях. Отец у них был пакеха — белый, ирландец из графства Карлоу, в жилах матери текла смешанная кровь. В любой семье встречается такое: одни дети пошли в отца, другие — в мать.

Вот как обстояло дело, и меня сейчас беспокоило, как поведет себя Санни. А Санни смотрел на Клерри так, словно видел в нем своего недруга.

— Верно, верно, — продолжал Клерри. — Тот, кто не знает вас, ни за что не поверит, что вы братья.

Свирепое выражение не сходило с лица Санни, но вот он заулыбался и потянулся за своим пивом.

— Только бы наш старик тебя не услышал, — проговорил он, — а то еще заподозрит, нет ли тут какого подвоха.

Перевод Ан. Горского

На вершине холма мы остановили наш старенький «эссекс» и вышли из машины взглянуть на открывающийся вид. Под нами расстилалась бухта, ее огромная дуга, обрамленная кружевной каемкой пены, справа заканчивалась мысом, на котором пестрели недавно построенные летние домики. Над туристскими стоянками в зарослях деревьев вдоль дороги поднимались в неподвижном воздухе столбы дыма. В бухте сновали катера, буксируя спортсменов на водных лыжах; за торчащими из воды камнями покачивались на якорях лодки рыбаков, ожидающих, когда начнется прилив и наступит время лова.

На дороге показался маориец, он плелся за поджарой и грязной собакой. Это был хилый, болезненный на вид старик с белой щетиной на подбородке; на нем были рабочие шаровары, перевязанные выше колен, — я ни разу не видел таких с тех пор, как кончились тяжелые времена кризиса. Заметив нас, он приподнял шляпу и сказал: «Добрый день». Кириваи, моя жена, поздоровалась с ним робко и смущенно, как обычно делают маорийцы, много лет живущие вдали от своего народа из-за брака с белыми или по другим причинам.

— В отпуск приехали?

Да, ответили мы, но остановились тут проездом, задерживаться в этих местах не собираемся.

Кириваи спросила, растет ли здесь жеруха.

— Жеруха? У второго моста по этой дороге ее сколько угодно. На вашем месте я захватил бы с собой сетку, чтобы собирать ее. Ручей глубокий, а берега илистые. Если хотите, могу одолжить свою.

— А пауа[7] встречаются?

— Да, среди камней за мысом их очень много. Вам понадобится лодка, если вы не захотите подниматься на гору. Туда ведет частная дорога… Скорее, тропинка… Я бы не смог проехать туда на машине. Надо просить разрешения, чтобы проехать по этой дороге. Во всяком случае, мне всегда приходится это делать.

— Ну а вообще-то какую-нибудь рыбу здесь ловят? Хапуку[8], например, попадается?

— Хапуку? Уходит отсюда хапуку. Раньше ее можно было ловить недалеко от берега, и ловить помногу, но с тех пор, как у берегов появились траулеры, она стала исчезать. Когда-то много ее попадалось, а теперь, вот уже сколько лет, я и вкуса ее не помню.

Старик взял предложенную сигарету и присел на подножку автомобиля. Глаза его скользили по разбегающимся веером волнам внизу.

— То же произошло и с другой рыбой, — продолжал он. — Не только с хапуку, но и со всей остальной рыбой. Поймать-то вы поймаете… всегда можно что-нибудь поймать. Но только по сравнению с тем, что было раньше, это пустяк. Как-то раз, когда тут собрался народ на праздник, мы втроем за несколько часов поймали полтонны, и только удочками. Мы взвесили улов на пристани. Теперь здесь и за неделю столько не наловишь.

Кириваи рассказала, как накануне вечером она охотилась за камбалой. С фонарем и острогой она исходила по воде вдоль берега около мили, но так ничего и не увидела; ничто не мелькнуло в воде, не взбаламутило песок.

Маориец кивнул.

— Вон там, — он показал на полоску песчаного берега метров двести длиной между двумя бухточками, наполнявшимися водой во время прилива, — там несколько лет назад камбала просто кишела. Потом этот берег начали распродавать по частям… В городских газетах печатались большие объявления. Люди приезжали, строились, привозили с собой сети и брали рыбу сотнями за один заход. А сейчас камбала ушла, нет ее здесь. Можете приходить сюда хоть каждый вечер, и ни одной не увидите. Мне пришлось бросить это. Работа такая, что с ног валишься, а за полночи поймаешь только одну-две рыбины, да и то если повезет. Нет, сетью я никогда не ловил. Я брал лишь сколько мне было нужно… А что же эти люди делали с сотнями и сотнями рыбин, которых вылавливали сетями? — Старик пристально посмотрел на меня своими глубоко запавшими глазами. — Ну, съесть всю эту рыбу они не могли и просто выбрасывали ее. Кучи рыбы гнили на берегу. Мухи… Вам за всю жизнь не довелось видеть столько мух. На моих глазах эти люди сотнями ловили камбалу, пересчитывали ее, а потом, еще живую, бросали гнить на берегу — у них даже не хватало ума пустить ее обратно в воду. Нет, в камбале они не нуждались. Все это им нужно было, чтобы потом похваляться перед своими приятелями в городе: «Ну и камбалы же мы наловили за субботу и воскресенье… Сотни!» Это все, что им требовалось. В рыбе они не нуждались.

— Ну а мидии здесь еще есть, правда?

— Да есть немного, только тоже все меньше становится, все труднее их находить. Чем больше тут появляется людей, тем меньше это нравится рыбе. Уж она-то знает.

Старик отвел глаза в сторону и пробормотал:

— Лучше бы люди боялись тут появляться, а не рыба.

Облака, словно источенные мельчайшими трещинками, закрыли солнце. Мы молча курили.

— Видите? — спросил маориец, показывая на лабиринт проволочных изгородей на берегу. — У этого пакеха[9] теперь собственный берег. Он принадлежит ему и никому больше. Подумайте только: его собственный берег! А в детстве я половину лета проводил тут на песке, а потом и мои дети тоже.

— Да, — отозвался я. — Ему, наверное, хочется иметь и свой собственный закат.

Маориец ухмыльнулся; зубы у него были выщербленные и желтые.