Пойду посмотрю.

Я устремился за калеками и оказался перед тем праведником. Они начали жаловаться на свои горести и несчастья, переходящие из одного Галута в другой – и нет признака Избавления.

Вздохнул праведник и сказал: «Что я вам могу сказать, дети мои, кроме как "Господь даст силу народу Своему, Господь благословит народ Свой миром"[59]».

Что он имел в виду?

Прежде, чем Господь благословит народ Свой миром – даст силу народу Своему – чтобы гоим опасались Народа Его и не воевали с Ним.

Решил я поведать об этом миру.

Подошел к умывальнику и ополоснул глаза. Увидел, что книга открыта предо мной и я все еще не закончил произносить "Седер мицвот Ашем"[60]. Обратился вновь я к своей книге и, как и во все другие года в ночь Шавуот, прочитал "Заповеди Ашема", написанные рабби Шломо, да упокоится душа его.

Вокруг никого из людей не было.

Я сидел один.

Сарай был прекрасен. Я смотрел на его стены, украшенные цветами.

Подул ветер, все пришло в легкое движение. Горели поминальные свечи.

Я сидел и читал святые слова, переданные поэту Местом, чтобы прославил тот заповеди, данные Народу Израиля.

И насколько же велика любовь поэтов Святости к Месту, вкладывающему в их уста подходящие слова для прославления Его законов и заповедей, с любовью нам переданных!

Открылись двери "арон ha-кодеш" и увидел я: будто человек стоит, а голова его – меж двух свитков Торы.

И услышал я голос, исходящий оттуда, из кроны Древа Жизни[61]. Я склонился, не смея бросить взгляд туда. Посмотрел на свой молитвенник и увидел, как буквы голоса, идущего из кроны Древа Жизни, появляются на страницах. Буквы выстраиваются в слова заповедей Ашема, согласно порядку, определенному нашим учителем Шломо ибн Гвиролем, да упокоится душа его с миром.

А человек между свитками был похож на царя. Я весь сжался, пытаясь как бы исчезнуть, чтобы он не увидел меня. Ведь не может того быть, чтобы царь пришел в свою Страну и из всех рабов нашел только самого ничтожного.

Мои усилия были напрасны.

Я унизился, и он увидел меня.

Как я это понял? Он заговорил со мной.

Почему именно со мной? Не было здесь больше никого, кроме меня.

Не устами говорили мы. Мыслями обменивались.

Буквы складывались в слова, слова складывались в мысли. Их я помню дословно.

Вот слова, которые мы молча произнесли.

Спросил он: "Что ты делаешь здесь один ночью?"

Ответил я: "Разве не знает господин, что Шавуот сейчас и положено читать Тикун Лель Шавуот? Этим я и занимаюсь, правда сейчас я читаю "Азhарот" учителя нашего Шломо ибн Гвироля, да упокоится душа его".

Он подошел ближе и наклонился над моей книгой, посмотрел в нее и сказал: "Это книга Шломо..."

Удивился я, что не добавил он к имени ничего, не назвал его "рабби".

Еще не знал я, что говорит со мной сам рабби Шломо ибн Гвироль.

Расскажу, что произошло дальше.

Поминальные свечи освещали сарай.

Колючие цветы вокруг вечной свечи напротив “арон hа-кодеш” источали аромат, который смешивался с другими запахами – дома молитвы и садовых цветов. Спокойствие и тишина царили на небе и на земле.

Не слышно было просьб снизу и голосов сверху.

Я схватился за голову и стал думать о произошедшем. Нельзя было сказать, что это сон – мне был задан вопрос и я на него ответил: сейчас Шавуот и ночью положено читать Тикун Лель Шавуот.

Но все-таки странно... Зачем понадобилось раби Шломо ибн Гвиролю, главе поэтов Святости, спускаться из дворца поэзии в этот квартал, в этот сарай и говорить с этим человеком?

Я рискнул поднять голову и оглядеться.

Невозможно было поверить в происходящее, хотя не было никаких сомнений, что он был здесь, говорил со мной, и я ему даже отвечал.

Может, это произошло, когда открылись небеса? Но они открываются на мгновение. Может ли в одно мгновение произойти такое?

Я не чувствовал времени, но прошло его не так много, пока он заговорил со мной вновь. Не голосом говорил.

Слова его возникали в моих мыслях из его мыслей.

Ашем дал мудрость сердцу моему, чтобы понять их.

Понять, но не запомнить. Я только осознавал, что говорят со мной, а не с кем-то другим, ведь один я был в молельном доме и один читал "Мицвот Ашем", написанные раби Шломо ибн Гвиролем.

Вспомнилась горечь, с которой читал я "Дай мне рассвет, Творец, хранитель мой...", а в конце концов, когда нашел он Ашема, ужас овладел им – "Твоим величьем потрясён…"

И к этой горечи добавилась другая – "О бедной пленнице…"

Приложил я пальцы к горлу, как обычно делал старый хазан, и запел его нигун – "Швия ания…"

Раби Шломо прислушался.

Сказал я ему, что в моем городе, в каждом месте, где молились по нусаху "Ашкеназ"[62], было принято было исполнять пиютим, мелодии которых я прекрасно помню, но особенно – пиют "О бедной пленнице…", ибо это первая геула, услышанная мною в детстве от нашего старого хазана.

Вспомнив эту геулу, вспомнил я субботнее утро, когда стоял я в Большой синагоге нашего заснувшего города. Спазм сдавил моё горло, и я заплакал.

Увидел это раби Шломо и спросил: "О чем ты плачешь?"

Ответил я: "О городе своем, где все евреи погибли".

Прикрыл он глаза, и я увидел, как притянул он к себе страдание моего города.

Подумал я: ведь не знаком раби Шломо ни с кем из его жителей, кроме меня, и будет судить о нем по мне.

Склонился я перед ним и сказал: "Я не из тех, кто возвеличил тот город".

Увидел раби Шломо моё отчаяние.

Подошел ко мне вплотную – так, что не осталось между нами ничего, кроме моего отчаяния.

Поднял я глаза и увидел, как он что-то шепчет. Прислушался и разобрал название моего города. Раби продолжал шептать и услышал я: "Сделаю себе помету, чтобы не забыть его название".

Потрясенный стоял я – раби Шломо упомянул мой город и оказал милость, сделав себе помету, чтобы запомнить его название!

Я задумался – какую помету о моем городе может сделать себе раби Шломо? Записать? Но сегодня праздник и писать нельзя.

А может, сделает помету на одежде? Но Ашем одевает своих святых праведников в платья, которые невозможно помять и которые не терпят слов, не исходящих Свыше[63].

Он вновь зашевелил губами.

Сейчас это были стихи, где каждая строка начиналась одной из букв в названии моего города.

И было это великолепно зарифмованной пометой, исполненной на Святом Языке.[64]

Я застыл.

Я словно перестал существовать.

Если бы не память о Песне, разделил бы я судьбу своих земляков, убитых нечестивым народом.

Но от величия слов душа покинула меня.

Если уничтожен мой город в этом мире, то жив он в стихах.