Он поехал на работу в такси, потому что опаздывал – и потому, что ему не хотелось толкаться в метро, а машины у него не было, да и водить он боялся. Он поздоровался со всеми вежливо и даже весело, как всегда, пошутил с секретаршей шефа, с дизайнерами и менеджерами по продажам, покурил на лестничной площадке с арт-директором, потом пошел в свой кабинет, снова сделал кофе, вдумчиво нажимая кнопки машинки неспрессо (не потому, что ему хотелось кофе, а потому, что этот ритуал успокаивал), полил неприлично разросшееся денежное дерево и, наконец, превозмогая себя, начал перебирать стопки бумаг, которыми был завален стол. Его собственная статья еще была не закончена.

«Каждое понятие в нашем сознающем разуме имеет свои психические связи, ассоциации, – начал читать он один из трудов Юнга. – Такие связи могут различаться по интенсивности, и они способны менять «нормальный» характер понятия. Последнее может приобрести совершенно отличный смысл, если сместится ниже уровня сознания. Эти подпороговые составляющие могут играть незначительную роль в повседневной жизни. Но при анализе снов, когда психолог имеет дело с проявлениями бессознательного, они очень существенны, так как являются корнями, хотя и почти незаметными, наших сознательных мыслей. Поэтому обычно и предметы, и идеи во сне могут приобретать столь мощное психическое воздействие, что мы можем проснуться в страшной тревоге, хотя, казалось бы, во сне мы не увидели ничего дурного – лишь запертую комнату или пропущенный поезд».

Антон думал, что же за идею могли обозначать спящие люди на террасах в заброшенном городе и ржавые рельсы. Не его ли самого, погруженного в какое-то не свое дело, не его ли собственные сны, которые пытались ему на что-то намекнуть? На что-то, что давно пора было изменить? Может быть, на его брак? Может быть, на его отношения с Софьей, которые, возможно, давно стали сонным городом, а он и не хотел замечать, как это произошло?

Заметил только вчера ночью.

После клуба, уже в такси, Соня, привалившись головой к его плечу, пьяно хихикала и тыкала его в грудь острым коготком.

– А ты понравился Эмилю, дааа… я серьезно! Знаешь, что он сказал? Ты со смеху помрешь, что он сказал: что с твоими трагическими зелеными глазами – Тотоша, я цитирую, с «трагическими зелеными глазами» – ты похож на потерявшегося принца… Каково, а? Я уже почти ревную!

Антон слушал, стиснув зубы, хотя алкоголь в крови сильно мешал злиться – наваливалась просто вселенская усталость. Он придерживал кудрявую Сонину голову, обнимал ее за плечи и думал, что, пожалуй, ненавидит Эмиля. Или же нет? Но ведь должен. Определенно должен.

Странно, что он никак не мог решить для себя этот вопрос. Даже сейчас, на трезвую голову, при дневном свете, полностью осознавая, что, возможно, Софья ему изменяет именно с Эмилем. Конечно, доказательств пока не было, но, черт побери, он и не хотел собирать никакие доказательства! Он не хотел терять жену!

Он ведь все понимал. Он был умным человеком, пусть и не очень опытным в любовных делах, но достаточно, чтобы знать – никого нельзя делать своим центром. Когда-то в его ранней юности одна подвыпившая театральная дама объясняла ему секрет своего гладкого, без морщин, лица: «Никогда не заводи любовников, к которым привязываешься всем сердцем, и не будешь страдать, мой мальчик. Любовь умирает, а потом выясняется, что это по твоей вине. Заводи любовников – как в деревне скотинку: если умрет – невелика беда, даже имя остается дольше, чем сама скотинка: вот в деревне, например, целые поколения коров называют одинаково – Зорька. Да иногда и самому прирезать не жаль».

«Если бы я знал нужные заклинания, – думал Антон, пустыми глазами глядя на экран монитора. – Если бы я знал о тех неведомых странах, куда ты иногда улетаешь, когда твои глаза смотрят куда-то вдаль. Какие деревья в них цветут и какие птицы поют…» Но он, конечно, ничего такого не знал. Поэтому вздыхал, зажигал в пятый раз сигарету и надевал наушники, расшифровывая свой недавний диалог с одним неприятным, желчным психоаналитиком – а ведь на вид тот был вылитый лысый колобок-лилипут, да еще и одевался уморительно, в клетчатые пиджаки и зеленые брюки, клоун, да и только.

«Особую роль вина играет в формировании и реализации так называемых депрессивных личностей, – монотонно вещал на диктофон психоаналитик, и даже голос у него был противный, словно бы вечно простуженный. – Именно для них вина составляет ядро всей личностной проблемы. Как правило, человек, склонный к депрессиям, – это в прошлом нежеланный ребенок, которому родители уделяли мало внимания, любви, а еще хуже – обвиняли в собственной нереализованности. Ребенок будет чувствовать свою ненужность, даже ощущать себя помехой. Уже в зрелом возрасте проявляются затяжные депрессии, причины которых кроются не всегда в реальных проблемах. Но важно отметить, что глупо и непрофессионально пытаться напрямую разубедить депрессивного человека в его вине. Обычно это кончается утратой доверия и упреком: «Ты не воспринимаешь мою вину, значит, ты глуп и непонятлив». Хотя в общении депрессивные личности как раз почти никогда не выглядят конфликтными. Они уступчивы, покладисты даже в ущерб себе, обычно весьма милы, активно работают со своей проблемой, социально позитивны. Рефлективны, да. Но рефлексия часто упирается во внутреннюю границу, как раз связанную с фантазией собственной вины. Следует помнить, что по факту они относятся к наиболее сложным случаям. Во всех запутанных случаях, где вина маскируются под друга или под что-то иное, нужна профессиональная помощь».

Антон никак не относил эти строчки к себе – он-то как раз был желанным ребенком, единственным чадом, в котором не только родители, но и все бесчисленные дядюшки и тетушки, дедушки и бабушки души не чаяли. И все же вина почему-то была. Он узнал теперь чувство, которое сидело у него на груди в том сне, поигрывая золотой саблей, как Андерсоновская Смерть. Но за что? Но откуда? Разве был он депрессивным, потерянным человеком, вечным грустным нытиком, которого все избегают, чтобы не заразиться бациллой печали? Вовсе нет – его считали интересным, вот именно, интересным, очаровательным, милым. Миловидным, зачастую. Хотя, наверное, это не то определение, которое делает честь мужчине.

«Трагические зеленые глаза». Антон плотно сомкнул челюсти и забарабанил по клавишам с удвоенным рвением, словно бы играл на академическом концерте сверхсложный этюд. Он ненавидел эти свои глаза – хамелеонистые, с необычным разрезом, томные и грустные, делавшие его до сих пор, даже на пороге тридцатилетия, похожим на шестнадцатилетнего мальчишку.

Вообще Антон обладал странным психологическим свойством – он не видел себя в зеркале. Не как вампир, конечно же. Он видел отдельные черты, но не мог собрать их вместе, отразить себя как узнаваемый цельный образ, не мог оценить себя, не мог у в и д е т ь. Он знал, что у него красивые глаза, тонкие черты лица, густые каштановые волосы, большой рот, ровные белые зубы, слегка кривая на одну сторону улыбка – но все это он видел в зеркалах по отдельности, разбросанными кусочками, которые словно бы ему и не принадлежали. И еще – ему об этом говорили. Он был хорош собой, и он верил тем, кто так говорил. Но он отдал бы всю свою миловидность и очарование за возможность увидеть себя целиком, так, как видят все остальные люди.

Нет, это вовсе не составляло проблемы. Он не думал о самоубийстве, нет. Он не думал о психотерапевте. Правда, сейчас он думал о том, как этот роскошный промышленный шпион, наглый, самолюбивый и хищный, держит в объятьях его жену. Как целует ее припухшие губы, как курит в постели после, небрежно обняв одной рукой плечи Сони, влажные от пота. Как она лежит и молча смотрит на сигарету в его пальцах. Они не разговаривают, они просто насыщаются друг другом.