По большей части в Осака люди с хорошим состоянием не принадлежат к старинным родам, большинство вышло из Китидзо да Санскэ.[46] Привалило неожиданно богатство, вот и наступает их час: сами обучаются искусству слагать стихи, игре в мяч, стрельбе из лука, игре на флейте и барабанчике, составлению ароматов, чайной церемонии, с приличными людьми знакомства водят, забывают деревенские словечки. Конечно, все еще зависит от того, чему человека выучили. Не бывает разве, что потомок кугэ делает искусственные цветы на продажу? А значит, в службе первое дело, чтобы хозяин попался хороший. И не обязательно, чтобы он был богат. В Китахама, возле улицы Касёмати, жил столяр, у него тоже были два мальца-ученика. Он изготовлял для таких известных меняльных заведений, как «Атарасия» или «Тэннодзия», денежные ящики на десять канов, ничем не занимался более, уж все их размеры наизусть знал, а вот деньги из этих ящиков в руки не попадали. Ученики выросли, свои мастерские завели и стали делать то, чему научил хозяин, — крышки к кастрюлям да ящики для огнива и трута, ничего другого не умели. А жаль! Ведь попади они в большое дело, могли бы стать состоятельными людьми.

На свете всяких занятий что семян на траве, из которой веники плетут. Вот о вениках. Жила в этом порту старуха, кормилась тем, что сметала рис, рассыпавшийся при разгрузке товаров, приплывших по воде с запада. Лицом она была дурна, и как осталась вдовой в двадцать три года, так и не нашлось человека, который бы взял ее за себя. Утехой в старости был ей единственный сын. Так текли ее горькие годы. И вот однажды во всех провинциях увеличили оброк, в гавань привезли очень много риса; днем и ночью выгружали мешки, а все никак не могли закончить работу, уж не хватало складов, товар хранить стало негде. Пока таскали мешки с места на место, много риса просыпалось, старуха принялась сметать его вместе с пылью и мусором, и хоть вдвоем с сыном ели они этот рис и утром и вечером, а все же скопилось в доме один то и пять сё риса. Тут ее обуяла жадность, она принялась экономить и за год накопила семь коку пять то. Потихоньку продала, а на следующий год опять накопила, так за двадцать с лишком лет втихомолку собрала двенадцать канов и пятьсот моммэ денег. Сыну своему тоже с десяти лет бить баклуши не позволяла, отправляла его подбирать брошенные крышки с соломенных кулей, плести веревочки для медной монеты и продавать в меняльные лавки и оптовые заведения. Никому и в голову не приходило, сколько он зарабатывает. Понемногу он сам начал копить, потом стал давать верным людям большие займы за проценты по дням, а мелкие суммы на более долгие сроки. Потом собрался с духом и открыл на углу моста Имабаси меняльную лавку. Столько мужиков приходило, что и передохнуть было некогда. С рассвета до сумерек за небольшой процент он менял тёкины на мелкие деньги, кобаны на мамэита,[47] без устали вешал серебро на весах. Деньги стекались к нему ежедневно, и не прошло десяти лет, как он оказался среди первых в гильдии. Все у него в долговой книге, а он никому не должен. Приказчики из других меняльных лавок перед ним в поклоне сгибаются, справляются о здоровье, вот как! Дошло до того, что если он на бирже покупать начнет, то и цены тут же подымаются, а продает — так сразу падают. Понятное дело, каждый перед ним лебезит, кланяется, все к нему: «Барин, барин!» Были иные — начнут расспрашивать о его предках и давай пыжиться: «Как! Неужто нам жить по его указке? Это недостойно!» А крайняя нужда случится, помечутся туда-сюда и сами к нему обращаются: «Разрешите обеспокоить вас просьбой». Вот какова сила денег! Со временем он стал вершить торговые дела крупных даймё, уж во все дома был вхож, и о старом никто не поминал. Взял жену из благородной семьи, множество домов и складов понастроил, а метла, веник да веер, что принадлежали его матери, по-прежнему хранятся в северо-западном углу его дома, как самое драгоценное из сокровищ, хоть и примета есть, что они нищету приносят. Да, обойди все страны, а первым делом посмотри Китахама в Осака. Вот уж где, говорят, серебро рекой льется.

Остерегайтесь! Что в стране воры, что в доме крысы, то для вдовы муж-приймак. С этим нечего спешить! Нынешним сватам доверять нельзя. Если приданое, скажем, составляет пятьдесят кан, они пять кан потребуют в свою пользу. Бывало, заплатят им родители десятую часть, отдадут дочь в дом, где невесту искали, а у самих душа не на месте: как-то там все ладится? Ведь такую сделку раз в жизни совершают, потом убыток не вернешь. Осмотрительность, главное — осмотрительность!

Обычаи в мире таковы, что, если у человека есть состояние, он стремится выставить его напоказ. Все сейчас тянутся к роскоши не по средствам. Нехорошо это! У кого сын в возрасте, когда пора невесту подыскивать, тот принимается переделывать и так вполне приличный дом, пристраивает покои, обновляет обстановку, нанимает еще слуг и служанок, чтоб видели, до чего он богат, а сам все на приданое невесты надеется, что тут же пустит его в оборот. Такие помыслы постыдны! Чтобы в свете молва пошла, встречают и провожают гостей в паланкинах, друг перед другом кичатся богатыми родичами, без счету тратят впустую, а вскоре и прохудившуюся крышу зачинить нечем, и в деле крах.

Иные родители, у которых дочь на выданье, метят отдать ее в семью намного состоятельней, выискивают зятя, чтобы, кроме денег, и происхождением был хорош, и всем искусствам обучен, и людям приметен. Да только тот, кто на барабанчике умеет сыграть, он и в азартные игры играет, кто усвоил повадки нынешних молодых людей, тот кутить с куртизанками не перестанет, если все хвалят, — вот, мол, обходительный, светский человек, значит, один из тех, кто тратит деньги на развлечения с молодыми актерами. Нет, поразмыслить здраво, так лучше всего такой зять, чтобы был мужчина крепкого здоровья, в своем деле смекалист, со светом знаком, к родителям почтителен, а людям приятен, да чтобы всегда на него можно было положиться. Но где же такого сыщешь? Да и слишком много достоинств тоже ни к чему. И у больших людей есть недостатки, а уж у маленьких тем более. Пусть в зяте половина изъянов, пусть ростом невелик или голова плешивая, но, если понимает в торговле, не транжирит родительское наследство, такого и надо брать в зятья.

Про одного зятя какого-то богатого купца рассказывали: такой был щеголь, на все пять годовых праздников надевал хакама и катагину,[48] косодэ носил с гербами, а за пояс затыкал кинжал, изукрашенный золотом. Всегда за ним следовал слуга, несший футлярчик с ножницами. Поистине светский человек, на такого и посмотреть приятно. Мать невесты только радовалась. Но он разорился, и все его наряды и кинжалы перешли в чужие руки, теперь небось одевается в цумуги синего цвета с мелким узором или бумажные хакама на подкладке, что носят бедняки, а то и того хуже.

Да и с выбором невесты тоже надо быть осторожнее. Может, у аристократов иначе, а у простых людей — чем на кото играть,[49] лучше научиться подбивать ватой платье, чем жечь курение алоэ, лучше уметь дрова в очаге сложить так, чтоб жарче горели. Приятно видеть, когда каждый держит себя так, как подобает по его положению.

В этом мире все лживо и напоказ, только одно истина, что в десятом месяце года дождь сыплется на листья дерева нара. Кстати, о Нара, — неподалеку от прежней столицы Нара, на холмах в Касуга, жил зажиточный купец по фамилии Мацуя. Имени его не знаю, а занимался он тем, что скупал небеленое полотно. Было время — его заведение цвело, как махровая вишня в полном цвету, не уступая знаменитым конторам Акитая и Курэя. Он весело проводил время в здешней столице, любил заедать горьковатое местное винцо дорогим сасими из акулы,[50] тратил здоровье в разгулах, и заведение стало понемногу приходить в упадок; скоро Мацуя вступил в возраст, когда судьбу познают, исполнилось ему пятьдесят. Здоровья он никогда не берег и вот внезапно скончался. Жене оставил большие долги, сам от них избавился. Да, пока человек жив, никто не узнает, каково в точности его состояние. А вдове Мацуя в том году исполнилось тридцать восемь лет, сложена изящно, кожа тонкая, белая, на первый взгляд больше двадцати восьми не дашь, словом, женщина модная, какие многих привлекают, и нравом такая, что не постеснялась бы, забыв о вдовьем долге, заключить и второй брак, да сжалилась над малыми детьми. Чтобы люди не сомневались, обрезала волосы, как монахиня, перестала белиться, накрашенные ее губы побледнели, она полюбила платье с рисунком, какой принят на мужских одеждах, и даже пояс стала носить узкий, как у мужчин. Хоть по уму и не уступала она мужчинам, но ведь женщина — ей заступом не поработать, а иглой тоже подгнивший столб не подштопаешь. Прохудившаяся крыша стала протекать от дождя, в доме пророс папоротник, словно не дом, а заброшенное поле, посмотришь — так тоскливо делается, будто слышишь жалобный крик оленя. Да, не только из-за любви дорог супруг, попервоначалу думалось ей, что и одна проживет, а теперь на себе поняла, как это трудно.