Помнишь?

Ты уже ничего не помнишь.

Потом было что-то, уже потом, миленький, ну тебе трудно, что ли, шторы повесить, да, трудно, ещё на работе паши как чёрт, ещё дома тут шторочки-рюшечки вешай… Ты меня не любишь, всё такое, бросаешь вещи в сумку, хлопаешь дверью, рву газету в какой-то слепой ярости…

Помнишь?

Уже ничего не помнишь.

Потом… уже потом, где-то через месяц, через два, спохватился, одумался, набирал номер, ожидал услышать какое-нибудь разгневанное: «И не звони мне больше», и так далее по тексту.

– А вам кого?

Незнакомый женский голос.

– А… мне Иру.

– А, Ирочку…

Голос дрожит. Срывается.

Так я толком и не спросил, что, где, как, когда, какого чёрта. Почему-то мне всё время кажется: ты садишься в машину, выруливаешь на шоссе, откуда-то из ниоткуда вырывается пьяный лихач…

Помнишь?

Ничего ты уже не помнишь.

И не вспомнишь никогда.

Смотрю на тебя, непривычно неподвижную, берёзовый листик сел тебе на лицо, ты не замечаешь, ты уже ничего не замечаешь, смотришь со своего портрета, не похожая на саму себя…

Ква!

Ква-а-а-а!

– Да-да-да, щас, буду, щас-щас-щас!

Ага, буду я… годика через два. Или через десять. Или вообще когда весь этот город проклятущий истлеет и на куски развалится, глядишь, тогда до работы своей окаянной доскребусь.

Не раньше.

Ква-а-а!

Остальные думают то же самое. Мне так кажется.

Потираю руки, собачка на приборной панели машет головой, ай-яй-яй, встряли мы, хозяин, встряли…

Да уж, встряли, что дальше некуда. Шальная мыслишка, если бы всех их вокруг меня не было, доехал бы в два счёта. Как маленький был, в битком набитом автобусе ревел в давке, пусть все вы-ы-ыйдут, пусть выы-ыйдут, и мать хлопала по затылку, все терпят, и ты терпи…

Ква-а-а-а-а!

Самое смешное, они думают то же самое… эти… все, вокруг, если бы меня не было, глядишь, оказались бы чуточку поближе к работе… ну, чуточку… ну самую капельку… ну…

Город обступает, давит со всех сторон, душит, топчет, окаянный мегаполис. В динамиках надрывается какая-то очередная звездулька, которую не сегодня-завтра все забудут, всё будет чики-пуки, выше руки, выше руки… Лихорадочно вспоминаю какие-то душеспасительные брошюрки, подброшенные в подъезд, если вы стоите в пробке, расслабьтесь, примите то, что не можете изменить, предоставьте свою судьбу воле Всевышнего…

Всевышний, поди, в пробках не стоит… Его ангелы в колеснице возят, или я не знаю там, кто…

И всё-таки мы живём в лучшем из миров.

И в лучшем из времён.

Я это знаю. Точно.

Ква-ква-ква-ква-ква!

Надрываются сигналы.

Продвигаемся ещё на несколько метров вперёд. Знать бы, что случилось впереди, кто кого поцарапал, кто с кем стоять будет до приезда ги-бэ-дэ-дэшников, и страховщиков, а ещё лучше подойти к этим, столкнувшимся, и расстрелять обоих… Трепещет над городом растяжка, здесь могла быть ваша реклама, уже третью неделю висит, шеф меня с потрохами сожрёт, продать не могу…

Далеко на западе грохнуло. Мощно, сильно, земля содрогнулась, кажется. Вот-вот солнце сорвётся с неба, покатится, обрывая провода.

Переглядываемся с шофёрами.

– Атомной, вроде, рванули, – говорит мужик в соседнем жигулишке.

– Точно, – киваю, – вон как дрогнуло…

Вспоминаем, что мы живём в лучшем из миров. Злоба куда-то уходит, улетучивается. Почаще бы так рвало, глядишь, люди бы у нас подобрее и посмирнее бы были. Говорят, хрень какую-то придумали от пробок, как придумали, так и запретили.

Потому что нельзя.

Потому что прогресс.

А прогресс нельзя.

Продвигаемся ещё ненамного, по цепочке водилы передают друг другу про трамвай, в который врезалась газелька, мысленно материм водилу газельки, мысленно желаем ему…

…чш, чш, живём в лучшем из миров…

Снова звонят, снова клянусь в трубку, что буду-буду-буду-еду-еду-еду. Шеф, скотина, на работе уже, ему про пробки говорить не надо, он только театрально руками разведёт, скажет: а я что, на самолёте сюда летел?

Поток машин движется вперёд, живее, живее, неужели проскочили, да быть того не может, жму на газ… чёрт, опять встали, ну ещё бы не встали, куд-да ты вперёд меня прёшь, пшёл вон…

Торможу…

Торможу…

Ещё ничего не понимаю, ещё жму на тормоз, ещё-ещё-ещё, ну не сейчас, не сейчас, ну пожа-алуйста, остановись, мгновенье, ты прекра-асно…

Бумс.

Как я ненавижу этот звук… собачка на капоте вздрагивает, машет головой: да-да-да, попали мы, хозяин…

Смотрю на «мерин» впереди, припоминаю какие-то анекдоты, на перекрёстке «жигулёнок» врезается в «мерс», оттуда выходят крутые братки… а вот дальше я не помню. Блин, сколько анекдотов знал, всё из головы выпорхнуло, вот что значит врезался…

Собираюсь с духом.

Выхожу.

Хозяйка «мерина» несётся навстречу рассвирепевшей фурией, не могу разобрать слов за визгом, да может и нет там никаких слов, крашеные волосы, крашеные губы, визг-визг-визг…

– Да уймись уже, задолбала меня сегодня, – краснощёкий здоровяк вылезает из «мерина», шагает ко мне, – тебя, парень, сразу убить или потом?

Сзади отчаянно сигналят, чего сигналите, не видите, что ли, дорожная… надо бы треугольник выставить, только нет у меня никакого треугольника, щас, найду в багажнике ведро какое-нибудь…

– Пенёк хренов! – орёт кто-то сзади.

– Да сам ты… – водитель «мерина» разражается отборной бранью, думает, что пенёк адресован ему.

Снова грохочет.

Там, на западе.

Сильно, гулко, бу-у-м-м-м-м, грянуло стекло в какой-то высотке.

Замираем.

Все, разом.

Смотрим на запад, в ту сторону, где наше Плато плавно переходит в Склон. Смотрим на дым пожарищ и небо, затянутое пепельно-серыми тучами. Интересно, что на этот раз рвануло, ракета ядерная или что похуже.

– В лучшем из миров живём, – говорю я.

– Куда уж лучше, – хозяин «мерина» хлопает меня по плечу, – чё, с тормозами нелады?

– Ну…

– Бывает… я вот тоже так… там автобус впереди ехал, я в него… блин, сто веков уже на ней езжу, ни хрена нового не будет…

– Не будет, – киваю, – прогресс же…

– Ну чё, давай звонить, что ли…

Утешаю себя, что живём-таки в лучшем из миров, ищу в телефоне страховщика…

– Дяденьки, Турка! Турка!

Чумазая девчушка бросается к нам, тянет за рукава, да что за чёрт, совсем обнаглели цыганята…

– Иди, иди, играй, – отстраняю девчонку, она трясётся в рыданиях, да что за чёрт… Бормочет про какого-то Турку, да что за Турка, что с ним там…

– Да что с ним, ты говори нормально-то!

– Упал… у… пал…

– С крыши, что ли? Или из окошка выпал?

– Не-е… по клоуну…

– По какому клоуну?

– По кло-ону…

– По какому…

Наконец, до меня доходит. Холодеет спина: во, блин, по Склону… ну ясное дело, пацанве всякой делать больше нечего, по Склону бегать, пробраться за ограждения, за таблички ПРОХОД ЗАПРЕЩЁН, кто дальше, кто больше, а я во-он куда забежал, а я во-он куда, а я до трёхтысячного года добегал, врёшь ты всё, а я во-он какую штуку нашёл, а я вон какую штуку, меняемся?

Мы тоже так бегали. По молодости. Состязались друг с другом, кто забежит дальше всех.

Победитель, как правило, не возвращался. На следующий день в класс приходила директриса, трагическим голосом сообщала про того, кто не вернулся, ах, ах, дети, ни за что, никогда туда не ходите…

Кивали.

И ходили.

У меня до сих пор где-то патроны валяются… оттуда…

Хочу объяснить девчонке, что я занят, за-нят, пусть обратится к кому-нибудь другому, тут же спохватываюсь, что кто-нибудь другой скажет то же самое…

Сворачиваю в арку, перемахиваю ограждение, (ПРОХОД ЗАПРЕЩЁН), оказываюсь там.

Пробирает холодок, мерзёхонький, колючий, у них тут климат какой-то другой. Оглядываю склон, залитый сумеречным светом. Где-то хлопают выстрелы, рыльца пушек плюются огнём там, там, в тумане…