Раз в неделю привозят на заставу фильм, в выходной пограничники сами устраивают концерты. Собственно, в выходной — это неправильно сказано. На границе нет выходных дней.

Вечерами, если выпадала свободная минута, а на границе это бывало не так уж часто, Дунаев приходил в Ленинскую комнату. «Сыграйте что-нибудь, товарищ старшина», — просили пограничники. Не в пример многим гармонистам Вячеслав не ломался. Он брал инструмент, спрашивал:

— Что сыграть?

— Что-нибудь о Родине.

Льется песня о любимой стране. Широка она, наша Родина. Много в ней лесов, полей и рек. И вольно дышит ее хозяин — советский человек. Поют солдаты о том, что дорого и свято сердцу. Под баян, под песню вспоминали славный путь народа. Как за землю, за волю, за лучшую долю сражались и умирали в гражданскую войну. А победив, ковали свое будущее в буднях великих строек, в веселом грохоте, огнях и зарницах пятилеток. Набежала зловещая туча, и все померкло вокруг. Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой! И ярость благородная вскипала, как волна, жгла врага беспощадным огнем.

Баян стих. Стихли и голоса. Вот ведь старые песни, а как волнуют. Попадают в самую точку, Вячеслав давно приметил это. — Не любит граница всякие там напевные скороговорки. Любит такое, чтобы рвалось из души.

Снова вздохнули меха. Уже кто-то другой развернул баян. Что это? Тоска по родным местам? По семье? Трудно сказать. А только хватает он за сердце — этот прекрасный полонез Огинского. Тонкие струны задевает он в людях. Задумчив становится взгляд солдата, гулко стучит в груди. До боли хочется в такие минуты окинуть взглядом знакомые места, где отзвенело босоногое детство, тихо и неслышно подкралась любовь, где все родное, ясное. И горы, и долы, и леса, и озера, и синь небес.

По лицам бежит грусть. Вспомнил, видно, солдат, как расставался он, уходя в армию, с синеокой подругой. Как говорила она хорошие слова и обещала и в разлуке быть всегда с ним. Баян не вздыхает об ушедшей любви. Он проникновенно поет о том, что все еще впереди, кончится срок службы, и ты поедешь домой, где тебя встретит та, которая ждала так нетерпеливо и верно.

А баяну уже вторит мягкий тенор. Песню подхватывают, она растет, ширится — мужественная и просторная. Певцы, кажется, забыли сейчас обо всем на свете. Вот она, суровая граница, которую они охраняют. «В полночи холодные чутко спит тайга, я в края свободные не пущу врага!» Тут широко распахиваются двери и, словно подтверждая правду этих мужественных слов, в песню врывается громкая команда дежурного:

— Застава, в ружье!

Очередной шеф наставлял:

— Итак, вы благополучно доезжаете до Новосибирска и сходите с поезда. Любым путем постарайтесь достать подлинный паспорт. Подложных мы дадим более чем достаточно. Заполняйте на здоровье, если в этом будет необходимость. Но только имея в кармане подлинный документ, можете чувствовать себя спокойно. Говорю это отнюдь не для того, чтобы попугать. Купите ли вы паспорт, напоите ли кого и вытащите у пьяного, меня мало интересует. Паспорт должен быть настоящий, вы поняли?

Ашпин молча кивнул головой.

— Настоящий! — повторил шеф. Он подумал и с некоторой досадой продолжал: — Не совсем, правда, настоящий. Фото приклеите свое, поставите краешки печатей. Сколько в паспорте печатей на фото?

— Три, — сказал Ашпин.

Ответ обрадовал шефа.

— Сразу видно, окончили школу разведчиков. Иной всю жизнь, начиная с совершеннолетия…

— С шестнадцати лет, — уточнил Ашпин.

— О, да я гляжу, вы совсем молодец, — похвалил шеф. — Итак, начиная с шестнадцати лет, иной всю жизнь носит в кармане паспорт, а так и не знает, сколько же печатей стоит на фото. Зато об этом, увы, хорошо знает милиция. Вас учили, как делать печати?

— Учили.

— Подведем итоги, — веско произнес шеф. — Подпись начальника милиции в вашем паспорте, таким образом, окажется подлинной, подпись начальника паспортного стола тоже. Паспорт вы должны взять у человека примерно вашего возраста. Три года в ту или иную сторону не имеют значения. Итак, паспорт, а не липа у вас в кармане. Вы спокойно, не думая о плохом, отдаете паспорт в отдел кадров.

— Завода?

— Опять забегаете вперед! — уже сердится шеф. — В Новосибирске есть заводы, не спорю. Однако нас больше интересует отделение академии наук. Вряд ли вы о нем слышали, оно создано после войны. Кстати, не в самом городе, а километрах в тридцати, на берегу водохранилища, в окрестностях вот этого маленького городка, — тут шеф подал еще одну карту и ткнул пальцем в зеленый массив.

— Вот тут. Видите?

— Вижу.

— Постарайтесь устроиться в академгородке.

— Кем же я могу устроиться?

— Разумеется, не президентом. Устраивайтесь кем хотите. Дворником, рабочим, лаборантом, если там есть такая должность (лаборатории-то есть, это нам известно), комендантом в студенческом общежитии — дело ваше. Занимайте любую вакансию, которая вам по силам.

Шеф достал сигару.

— Устроиться я, допустим, устроюсь. А дальше? — спросил Фадей.

— Опять спешите! Скажите, Ашпин (шеф почему-то назвал Фадея по фамилии), вам приходилось писать в газеты?

— Нет.

— Не боги горшки обжигают. Научитесь. Станете, как это у русских называется, рабкором. По существующим там законам имеете право подписывать свои статьи любой фамилией. Так вот, ваш псевдоним, запомните это, будет Раницын, А. Раницын. В академгородке, нам известно это, издается своя газета. Если она, паче чаяния, закроется, или вы не сможете устроиться там на работу, попытайтесь осесть в самом Новосибирске или в области. Но непременно пишите заметки. В областную газету, в молодежную, есть там и такая. Пишите о чем угодно. Лишь бы две-три заметки или статья за подписью А. Раницына были опубликованы в тамошних газетах. Все.

— Все? — удивился Фадей.

— Все, — повторил шеф. — Наш человек найдет вас по этим заметкам. От него вы получите задание.

Ашпину все стало ясно. Ловко придумано! Если дать ему сейчас явку, а он попадется, скажем, при переходе границы, значит, явка будет наверняка провалена. Мало того, «энкаведешники» или, как их теперь называют, «кагэбешники» могут узнать, чем интересуется разведка в научном центре Сибири. Задумано тонко. Хотя черт его знает. Где тонко, там и рвется.

— Какие будут вопросы? — снова спросил шеф.

— В Москву я попаду?

— Нет.

— Отец у меня в Москве.

Лицо шефа сделалось вежливо печальным.

— Мы не говорили раньше, Ашпин. Не хотели вас расстраивать. Арестован Зиновий Кириллович.

— Арестован? — в глазах Фадея мелькнуло недоверие.

Ни слова не говоря, шеф достал из стола одну из советских столичных газет трехлетней давности. На третьей странице в разделе «Из зала суда» Фадей прочел короткую заметку о разоблачении хапуг с пивоваренного завода и группы продавцов. Среди подсудимых было упомянуто имя буфетчика астраханских бань З.К. Ашпина.

— Позвольте выразить сочувствие. Пути господни неисповедимы. Мы уточняли через наших людей. Зиновию Кирилловичу дали десять лет.

Последние слова Фадей не слышал. Не проговорился ли старый на суде? Долго ли? Цап-царап и нету клада. Да нет, не должно быть, чтобы раскололся. Не из тех.

— Не вздумайте писать по старому адресу, — строго приказал шеф. — А тем более являться в дом родителей. Узнают соседи — неприятностей не оберетесь.

Шеф остался доволен беседой. Собственно, не совсем даже так. Беседа как беседа. Остался доволен той уловкой, к которой прибег. Это была его идея — набрать и отпечатать один номер московской газеты, сохранив в нем все как есть. Лишь вместо сорокастрочной заметки, посвященной спорту, была заверстана сочиненная им самим судебная хроника.

Биография Ашпина оказалась безупречной для агента. Лишь одно слабое место. Отец. Дал задание выяснить, жив ли он, где обитает. Через два месяца вернувшийся в Западную Германию «турист» привез сведения об Ашпине-старшем. Проживает по-прежнему в Москве.