Возле меня пробежал мальчишка в длинной светлой полосатой рубашке, на руке он держал пачку газет, одной газетой размахивал и что-то выкрикивал.

Потом кто-то осторожно тронул меня за руку.

— Сэр, кока-кола.

Я оглянулся. Кого это назвали «сэр»?

Возле меня стоял мальчик в длинной голубой полосатой рубахе. Одной рукой он держал за ручку маленькую колясочку, на которой стоял ящик с небольшими бутылочками из толстого темного стекла. В другой его руке была такая же бутылочка. Мальчик протягивал ее мне.

— Кока-кола, сэр.

Никто никогда не называл меня «сэр».

— Я не «сэр», я Миколка, — сказал я.

— Сэр Миколька? Рашен?[1] — спросил мальчик и вдруг засмеялся так, что на темном лице заблестели все его белые зубы, весело закивал кудрявой головой.

— Добра-добра, Миколька!

Я снова удивился: откуда здесь, в Каире, мальчик знает наше белорусское слово «добра»?

Мальчик ловко откупорил бутылку, сунул ее мне в руки, и не успел я опомниться, как он побежал дальше со своей колясочкой, выкрикивая слово, которое, видно, ему очень нравилось:

— Добра-добра, добра-добра!

А я стоял, держал в руках бутылку и растерянно озирался. Где папа?

Мчится автобус. Ветер врывается через открытые окна и даже в ушах гудит, даже глаза режет — больно смотреть. А не смотреть нельзя — я еду по Каиру.

Широкая улица. В несколько рядов мчатся машины с козырьками над ветровым стеклом. Они обгоняют автобус и проскакивают так близко от него, что, кажется, вот-вот царапнут по боку, зацепят — и быть беде. А они пролетают мимо, как стрелы, пущенные из лука, и ничего не случается, все в порядке. Только когда шофер чувствует, что не проскочить, — он в самый последний момент нажимает на тормоза. Они пищат во все свои железные голоса, и машина останавливается, как вкопанная. Только на мгновение. И тут же снова срывается с места.

От этого стремительного потока машин у меня кружится голова. И вдруг я чуть не крикнул от неожиданности: в этой бешеной суматохе едет… велосипедист. Едет, спокойно лавируя среди машин, уверенный, что ничего с ним не может произойти. Одной рукой он держит руль велосипеда, а другой придерживает на голове огромный, как велосипедное колесо, поднос. На подносе возвышается гора серых, размером с тарелку лепешек.

— Папа, что это?

— Человек везет хлеб, — спокойно ответил папа.

Автобус обгоняет машина с открытым багажником. В багажнике сидят, обнявшись, две темнолицые девочки. Они смеются и всем, кто смотрит на них, машут руками.

Мне показалось, что они машут мне тоже, и я помахал им в ответ.

И снова черно-белый живой поток машин.

А среди потока — тележка на двух огромных колесах, арба. На арбе лежат овощи и сидит мальчик. А везет арбу маленький ослик с синими бусами на шее.

Машины внезапно останавливаются на перекрестке. Я смотрю вперед и замираю: дорогу переходит верблюд. Живой верблюд с длинными ногами и длинной шеей. На единственном горбу верблюда прикреплено седло, нет, не седло, а настоящий трон, покрытый ярким покрывалом.

Там, на самом верху этого трона, сидит человек и гордо смотрит с высоты вниз на людей, на машины.

«Вот бы так прокатиться!» — я даже млею от зависти.

Верблюд не спеша скрывается за домами, мы мчимся дальше.

Одни дома по обе стороны улицы почти такие же, как в наших городах, только с большими закрытыми от солнца балконами, а рядом — совсем не похожие на наши, с круглыми куполами-крышами. Некоторые дома вовсе без крыш, просто ровная площадка со столбами, к которым привязаны веревки и сушится белье, видны спинки железных кроватей, бегают дети. Значит, там, наверху, люди живут под открытым небом.

А между домами на улице у тротуаров растут пальмы, высокие, стройные, с голыми стволами, и только сверху, с конца ствола веером расходятся длинные прутья с тонкими листочками. И оттуда, сверху, свисают, будто в авоськах, желтые плоды.

— Папа, что это? — показываю я на авоськи.

— Финики.

На тротуаре возле дома стоят на коленях, низко склонив к земле головы, мужчины, много мужчин.

— Что они делают? — снова спрашиваю я у папы.

— Молятся, — отвечает папа, — теперь послеполуденная молитва, сегодня пятница, в мечети всем не хватило места. Иногда люди всю улицу занимают, и тогда машины не ходят.

Наш автобус сворачивает на улицу, вдоль которой течет река.

— Это Нил, — говорит папа.

Нил широкий, берега его одеты в серый гранит.

Я гляжу на реку. Гляжу из окна автобуса, и мне не верится, что эта река — Нил, что я уже в Африке. Мне кажется, будто все это я вижу в кино. Сижу в зале, а на экране незнакомый город, верблюды, река. Вот только горячий воздух врывается через раскрытые окна автобуса и солнце слепит глаза…

— Асуанский гранит, — говорит папа.

Слово «асуанский» он произносит так, словно сам добывал тот гранит, в который одет Нил.

По истории в школе я учил, что древние греки называли Нил «рекой жизни» и что вообще «Египет — это дар Нила». Значит, если бы не было Нила, не было бы здесь ни этих домов, ни быстрых машин, ни людей в удивительной одежде. Не было бы ничего.

По Нилу плывут лодки, груженные тюками с хлопком. Лодки по самые края бортов сидят в воде, а над ними, как крылья гигантской птицы, развеваются большие белые паруса.

«Удивительный город, — думаю я, — на крышах домов живут люди, ишаки носят бусы, машины уступают дорогу верблюдам, а на тротуарах молятся».

— Ты любишь сюрпризы? — спрашивает папа.

Мы сидим в ресторане, ждем, когда нам подадут обед. А пока что я пью холодную воду, в которой плавают прозрачные кусочки льда. От холодного льда сводит челюсти, но я все равно пью, и мне кажется, что никогда не напьюсь. Папа не отбирает стакан и не говорит: «У тебя заболит горло». Он спрашивает о каких-то сюрпризах.

— Хм, — хмыкаю я, наливая из кувшина воду в стакан и стараясь, чтобы туда попал кусочек льда. — Кто не любит сюрпризов?

— А если они неприятные?

— Неприятных сюрпризов не бывает, — уверенно говорю я.

— Бывает, — возражает папа.

Он молчит, и я молчу. Наконец я не выдерживаю и спрашиваю:

— Так про какой сюрприз ты говоришь?

— Куда мы едем? — спрашивает папа, не ответив мне.

— В Асуан.

— Правильно, — говорит папа и снова молчит.

— А где сюрприз?

Папа смеется, и я предчувствую уже, что сюрприз будет интересный.

— Не хочешь говорить, не надо было и начинать.

— Ну не обижайся. Сегодня отдохнем, а утром поедем… — папа делает многозначительную паузу, смотрит на меня так, что у меня начинает быстро-быстро биться сердце, — к пирамидам.

Я даже поперхнулся кусочком льда, который держал во рту. А папа продолжает, будто ни о чем особенном не говорит.

— Начнем с пирамид. А потом… Путешествие так путешествие, — машет он рукой, — посмотрим все, ради чего в эту страну со всего света туристы едут. Будем и мы туристами.

— И все посмотрим, и… в пустыне будем?

— Все. Я же сам еще ничего не видел. Читал много, а видеть не довелось, все занят был. В отпуск к тебе с мамой ездил. Тоскливо тут одному без вас. А теперь — две недели у меня еще есть. Как ты думаешь, двух недель нам хватит?

Ну у кого еще есть такой папа, как у меня?

Вчера первый раз в жизни увидел я живого верблюда на улице Каира. А сегодня за городом, где начиналась пустыня, их лежал целый караван. Да, да, лежал. А бедуины, кочевники пустыни, перебивая друг друга, приглашали нас сесть на верблюдов, чтобы ехать к пирамидам. Как будто для этого надо приглашать.

Нет, такое бывает только в сказке.

А рядом стоял автобус, на котором мы приехали сюда, за город, в пустыню Гиза. И некоторые туристы (ну и чудаки!) не выходили из автобуса, собирались ехать в нем и дальше, к пирамидам.