- Он, по крайней мере, чаще вашего ходит к нам, и я... и я без ума от него. Вот вам!
- Поздравляю. Стало быть, моя партия проиграна и мне не к чему уже являться к вам?
- И не являйтесь, не нужно!
- Как прикажете.
Куницын, вслушивавшийся в препирания молодых люде, которые вначале происходили вполголоса, потом делались все оживленнее, разразился хохотом и подразнил студентку пальцем.
- А, ай, Nadine, ай, ай, ай!
- Что такое?
- Ну, можно ли так ревновать? Ведь он еще птица вольная: куда хочет, туда и летит.
Наденька зарделась до ушей.
- Да кто же ревнует?
- На воре и шапка горит! Пора бы вам знать, что ревность - бессмысленна, что ревность - абсурд.
Тут приключилось небольшое обстоятельство, показавшее, что и нашему насмешнику не было чуждо чувство ревности.
Моничка как-то ненароком опустила свою руку на колени, прикрытые тяжеловесною скатертью стола. Вслед затем под тою же скатертью быстро исчезла рука Диоскурова, и в следующее мгновение лицо молодой дамы покраснело, побагровело.
- Оставьте, я вам говорю... - с сердцем шепнула она подземному стратегу, беспокойно вертясь на кресле.
Он, с невиннейшим видом, вполголоса перечитывал нерифмованную строчку на лежавшем перед ним стихотворном листе.
- M-r Диоскуров! Я вас, право, ущипну.
- Eh, parbleu, mon cher, que faites vous la, sous la table [Ну, ей-Богу, мой дорогой, что ты под столом делаешь]? - с неудовольствием отнесся к доблестному сыну Марса супруг, слышавший последнюю угрозу жены, вырвавшуюся против ее воли несколько громче.
- Ничего, решительно ничего, - развязно рассмеялся тот, - случайно прикоснулся под столом к руке m-me Куницыной...
- Покорнейше прошу вперед не позволять себе подобных случайностей!
- Ай, ай, ай, Куницын, ай, ай! - подтрунила теперь над разревновавшимся мужем, в свою очередь, Наденька.
- Что такое?
- Ведь ревность - абсурд?
- М-да... - замялся он. - Я только погорячился, я уверен в Моничке.
- Ты напрасно стыдишься своей ревности, - заметил Ластов. - Муж, не ревнующий жены, уже не любит ее.
- Послушай, ты начинаешь говорить дерзости...
- Я сужу по себе. Если б я женился по любви (а иначе я не женюсь), то все свои помыслы направил бы к тому, чтобы привязать к себе жену так же сердечно, как любил бы ее сам. И жили бы мы с нею душа в душу, как одно нераздельное целое, так как только муж и жена вместе составляют целого человека; холостяк - существо половинное, ни рыба, ни мясо, вечный жид, не знающий, где преклонить свою голову. Ворвись теперь в цветущий рай нашей супружеской жизни хищным зверем постороннее лицо, - ужели дозволить ему безнаказанно оторвать от моего сердца лучший цвет его, жизнь от жизни моей? Ужели даже не ревновать? Я, по крайней мере, ревновал бы, до последней капли крови отстаивал бы дорогое мне существо, отдавшееся мне всецело, расточившее мне сокровеннейшие порывы своего молодого, девственного чувства. В противном случае я показал бы только, что сам недостоин его, что никогда не любил его.
- Ух, какие звонкие фразы о столь простом физиологическом процессе, как любовь! - перебил Диоскуров. - Взять бы только да в стихи переложить. Ну, да, допустим, что ревновать еще можно, когда лицо, приударившее за вашей женою, вам вовсе не знакомо; но если то ваш закадычный друг - отчего бы не поделиться с добрым человеком? Для милого друга и сережку из ушка.
Ластов оглянул офицера недоверчивым взором.
- Да вы это серьезно говорите? Обдумали ли вы ваши слова? Поделиться расположением любимой женщины? Да она-то, эта женщина, бревно, по-вашему, что ли? Вы думаете, сердце женщины сшито из разноцветных лоскутков, которые она, по желанию, может раздавать направо и налево? Хороши должны быть и мужчины, что довольствуются такими клочками чувств!
- Профессор, профессор! - воскликнула нетерпеливо Наденька, сгребая со всего стола из-под рук пишущих стихотворные листы и со своенравием избалованного дитяти рассыпая их по полу. - Не хотите писать, так вот же вам! Куницын, сыграйте Ilbacio, да так быстро, как только можете.
- Но ведь вы не танцуете?
- Пожалуйста, "не сметь свое суждение иметь!" Делайте, что приказывают.
Куницын, не прекословя, направился к роялю, и но залу загремел Ilbacio. Наденька обхватила за талью Пробкину и вихрем закружилась с нею по лоснящемуся паркету. Диоскуров с Моничкой последовали их примеру. В течение всего остального вечера студентка не сказала с учителем ни слова. Только при уходе, когда обе гостьи, прощебетав в передней, по обыкновению наших дам, с добрых четверть часа, скрылись за дверью в сопровождении своих кавалеров, и когда Ластов, дав им дорогу, хотел последовать за ними, Наденька не утерпела и позвала его назад:
- Лев Ильич! Оп обернулся.
- Так, по условию, до будущего месяца? - спросила она его притворно-холодно.
- Все-таки?
Она опустила ресницы.
- Все-таки...
- Благодарю вас. Мое почтение.
Еще раз поклонившись, он вышел на лестницу.
VII
Я его схватила,
Я его держала
За руки, за платье -
Все не отпускала.
Н.Огарев
Ах, какой пассаж!
Н.Гоголь
Швейцарка, подававшая господам в передней верхнее платье, жадно засматривалась в глаза учителю. Но он, погруженный в раздумье, наклонил молча плечи, чтобы она удобнее могла накинуть на него шинель, и не удостоил девушку взгляда.
Затем она выскочила за ним на освещенную газом лестницу; не замечая ее, он стал спускаться по ступеням.
Вдруг до слуха его долетел сверху тихий плач. Он оглянулся: опустив лицо на руки, которыми она ухватилась за ручку двери, чувствительная швейцарка всем телом судорожно вздрагивала и тихонько всхлипывала.
- Это что такое? - промолвил молодой человек и поднялся опять на площадку.
Девушка опустила голову еще ниже и зарыдала стремительнее и глуше. Обхватив ее полный, ловко стянутый стан осторожною рукою, Ластов другою приподнял ее личико за подбородок.
- О чем, любезная Мари?
- Еще спрашивает... - в слезах прошептала она, делая слабые усилия вывернуться из его объятия.
Лицо учителя омрачилось.
- Так вот что! Мари, вы, собственно, для меня приехали сюда?
- А то для кого же!
- Бессердечный я... И не сообразил. Бедная моя, хорошая! А я был уверен, что ты меня забудешь.
Разжалобившись, он поцеловал красавицу в пробор и погладил ее по волосам.
- Ну да... так вас и забудешь...
- Но как же ты решилась?..
- Приехать-то к вам?
- Да?
- А что ж мне оставалось? После вашего отъезда из Интерлакена я серьезно заболела и целый месяц прохворала. Оправившись, я положила выгнать вас из сердца: "Что любить-то? Ведь он любит другую. Нет, забуду ж его!" Говоришь себе, говоришь, а самой, как к стене горох! Вынесешь, бывало, в столовую пансионерам кофе, невольно взглянешь всякий раз на стул, где сидел бесценный; нет, там сидит другой, чужой! И прислушиваешься: не стукнет ли дверь, не войдет ли он... Уж чего я не делала, чтобы рассеяться: и на вечеринки ходила, и в Берн выпросилась, в театр... Ничего не берет: чем дальше, тем все горше. Тут настала осень, пансионеры разъехались, пришло время глухое, нескончаемо скучное... Не знаю уж, как я прожила зиму, весну и лето. Тут стало совсем невмоготу. "Будь, думаю, что будет". Разузнала, где живет здесь знакомый мне кондитер - и была такова...
- Но чего ж ты ожидала здесь?
- Чего ожидала? Я говорила себе: "Ведь, может, он все-таки любит тебя? Немножко, крошечку? Или нет, хоть не любит, но будет терпеть тебя около себя; и будешь ты служить ему, как последняя раба, со взгляда угадывать его желания и в награду за все твои старания - видеть его, слышать его..."
Читатель! Нет сомнения, что и вы когда-нибудь питали к кому бы то ни было ту сладостную, трепетную, безотчетную симпатию, что именуется любовью? Ну, да хоть искру ее, быть может, даже завеянную уж пылью и мусором вседневной прозы? Представьте же себе, что это, однажды вам столь дорогое существо, привлеченное из-за тридевять земель вашим же магнетизмом, восстало бы перед вами внезапно в прежнем виде, цветущим, прекрасным, полным прежней безграничной к вам преданности, растроганным, в горючих слезах о вашей забывчивости, - ответите ли вы за свое сердце, что оно не забилось бы сильнее, что в нем не вспыхнула бы былая божественная искра?