- О чем?
- Ну, полно, Моничка! - воскликнула Наденька. - Не говори.
- Отчего же? Что за важность? Никто же не поймет. Хоть бы наши vis-a-vis: отъявленная немчура. Послушай только, о чем они толкуют.
- За тем-то ведь и оставляют поля под паром, - ораторствовал Змеин, - запас неорганической пищи растений наконец истощится, и только в год отдыха поле, выветриваясь, разрыхляясь под влиянием внешней сырости и тепла, успевает выработать новый запас легкорастворимых неорганических частиц, необходимых для постройки скелета растения и вбираемых корневыми мочками его, вместе с дождевою водою.
- А органические вещества? - возразил немец. - Хотя теоретики ваши и пишут, что из почвы растение пользуется одною неорганическою пищею; однако опыт показывает, что если удобрять землю падалиной, или вообще азотистыми веществами, как-то: копытами, рогами, то урожай бывает не в пример обильнее. Что вы скажете на это?
- Что ни химия, ни физиология, конечно, не показали еще, как именно происходит питание растений азотистыми веществами, но что, без всякого сомнения, растения питаются ими. Это Либихом распространено мнение, будто весь свой азот они извлекают исключительно из воздуха; ну, а что сказал Либих, то, разумеется, для научных кротов свято.
- Слышали, mesdames? - расхохоталась Моничка. - Чудо, как интересно. Перед ними сидят хорошенькие девицы, а они толкуют - об удобрении! Натурально, колбасники.
- Впрочем, рассуждают логично, - заметила от себя Лиза, - в особенности младший, бородастый. Даже Либиха не признаёт. Должно быть, дельный химик.
- Дельный химик по части пива - это так! Взгляни на эти мужицки-атлетические формы, на эту флегму, si contente de soi-meme [так доволен собой (фр.)] - ну, Бахус, да и только!
- Гамбринус, хочешь ты сказать? Бог пива - Гамбринус.
- А он ведь недурен, - заметила в свою очередь Наденька. - Только нос немножко широк да глаза зеленые, как у ящерицы. Зубы чистит тщательно; за это люблю: точно заглядываешь внутрь человека, в душу, которая так же чиста.
- Да, он не сливки, а сыворотки, - сказала Лиза, - но сыворотки здоровее.
- Так сказать тебе, Лиза, о чем мы болтали с Наденькой? - начала опять Моничка.
- Да перестань, - прервала Наденька.
- А вот нарочно же. Видишь ли, ma chere...
- Так постой же, дай, я сама расскажу. Признаваться, так признаваться.
Наденька оглянулась по сторонам и продолжала, понизив голос:
- Вчера, часу в одиннадцатом вечера, когда мы уже улеглись с тобой, раздается вдруг легкий стук в окошко. Я прислушиваюсь - новый стук. Я вскакиваю, завертываюсь в одеяло и - к окошку. Гляжу: Моничка. Я тихонько открываю окно. "Спит Лиза?" - спрашивает она шепотом. "Спит. А что?" - "Не хочешь ли повояжировать?" - При этом она распахнула мантилью, которая прикрывала ей плечи. Я чуть не вскрикнула от удивления. "Что с тобою, Моничка?" - прошептала я. Вообрази: она, сумасшедшая, в одной сорочке...
- Неправда! - перебила Моничка. - Я была и в туфлях.
- Это так: после еще потеряла одну в траве. Я сперва не решалась идти с нею, но потом, рассудив, что все в доме спит, не могла удержаться, надела ботинки, накинула тальму - и марш из окошка в сад.
- Малюточки! Но к чему все это?
- К чему? Хотелось набегаться. Перескочив ограду, мы бросились в рожь, росистую, мокрую, ловить друг друга...
Змеин, продолжавший прения свои с немцем, вслушивался одним ухом и в разговор девиц. При последних словах Наденьки он встал из-за стола, сказал своему соседу: "Im Augenblick bin ich wieder da" [Сейчас я вернусь (фр.)], - и, взяв со стула в углу шляпу, вышел из комнаты.
В поисках Ластова Змеин добрел до старого отеля, когда завидел приятеля сквозь растворенную дверь вышеописанного склада швейцарских изделий, любезничающим с кокетливой продавщицей.
- Вот этот альбом, - говорила вкрадчивым голосом швейцарка, - вы подарите своей сестрице - ведь у вас есть сестрица? А то невесте... Но нет, для невесты мы выберем что-нибудь посолиднее... хоть бы эту брошку; изволите видеть: чистая слоновая кость, и олень как вырезан!
- Да у меня нет еще невесты... - бормотал растерянный поэт, перекладывая из руки в руку два ореховые ножа для прорезывания бумаги, чернильный прибор и прочее, которыми проворная девушка успела уже нагрузить его.
- Ну, так есть возлюбленная? - говорила она, лукаво заглядываясь ему прямо в глаза. - Чтоб у такого красавчика не было возлюбленной - я ни за что не поверю.
- В том-то и дело, моя милая, - отвечал в ее же тон Ластов, - что у нас не водится таких душек, как вы; потому даже и возлюбленной не имеется.
Куницын тем временем разглядывал в стеклышко разнообразные вещицы, аккуратно расставленные по шкафам. Он было попытался с нежностью прищуриться в глазки швейцарке; но когда та, ни мало этим не смущаясь, пристала и к нему: "Да возьмите то, да купите то", он сделался поразительно холоден и снизошел только приобрести крошечную ореховую папиросницу, которую нашел в самоновейшем вкусе.
- Чем ты тут занят? - спросил Ластова входящий Змеин. - Брось эти пустяки и пойдем со мною.
К поэту подошел Куницын.
- Что ж ты не представишь меня своему другу?
- Виноват. Благословляй свою судьбу, о юноша что удостоился узреть сего мужа! Се он, le celebre Kounizine [Знаменитый Куницын (фр.)], представитель петербургских mauvais sujets [сволочей (фр.)]. До четвертого класса гимназии я имел счастье называть его своим товарищем; но тут, постигнув свое высшее назначение, он переселился в храм Фемиды; до нынешнего года посвящали его в таинства богини. И вот, попечения жрецов увенчались полным успехом: грациознее его никто не канканирует (у Ефремова предлагали ему по пяти целковых за вечер, с открытым буфетом), лучше его никто не знает приличий высшего тона (поутру весь стол у него завален раздушенными записочками); французским языком пропитан он насквозь, до кончиков ногтей, точно наэлектризован, так что стоит только дотронуться до него пальцем, чтобы вызвать искры изысканнейших парижских bonmots [Остряков (фр.)]...
- Но, Ластов, это бессовестно... - протестовал, нахмурившись, правовед.
- Впрочем, добрый малый, - присовокупил поэт. - Как видишь, не сердится даже на мой преувеличенно-лестный панегирик.
- Очень приятно познакомиться, - сказал Змеин, пожимая руку правоведу.
- Сей, - продолжал рекомендовать Ластов, ткнув указательным перстом в грудь друга, - Александр Александров сын Змеин, натуралист, также вполне оправдавший надежды своего начальства, Ну, и... натуралист, одно слово. Понимаешь?
- Не совсем. Должно быть, нечто вроде тебя?
- Приблизительно, только еще воплощеннее. Ты, Змеин, звал меня зачем-то?
- А вот видишь ли: я пойду и сяду в гостинице за стол, ты подойди да заговори со мной по-русски.
- Больше ничего?
- Больше ничего.
- Но ради какой цели, позволь узнать?
- Это ты из дела усмотришь. Исполни только мои указания.
Молодые люди направились к главному отелю. Змеин вошел в столовую первым, занял свой стул и возобновил разговор с любознательным немцем. Вошедший несколько спустя с Куницыным Ластов, согласно условию, подошел к сидящему приятелю и, положив ему руку на плечо, спросил во всеуслышание:
- А что ты, брат, заказал для меня бифштекс и рейнвейну?
Нельзя изобразить, какое магическое действие произвели эти, сами по себе весьма невинные, слова на наших девиц. Наденька, узнав в Ластове с первого же взгляда висбаденского игрока, вспыхнула до висков и не знала, куда отвернуться; Лиза подняла голову и молча вперила в Змеина изумленный, строгий взор; Моничка, наконец, прыснувшая сначала, поняла тут же всю неловкость своего положения и с запальчивостью обратилась к Змеину:
- Вы, monsieur, знаете по-русски и не могли объявить нам об этом заранее?
- Напрасно вы горячитесь, - отвечал спокойным тоном Змеин. - Не вы ли сами посвящали все присутствующее общество в ваши частные тайны? Чем виноват смертный, случайно понимавший по-русски?