-- Словно в могиле... -- пробормотал Петрусь, которому, при всей его шустрости, стало как будто жутко. -- Ну, ступай же вперед, а я уж не отстану.

Подземная прогулка их при слабом свете сального огарка в фонарике продолжалась добрых четверть часа.

-- Ну, вот, мы и в замке, под самым амбаром, -- объявил наконец Трошка и загасил фонарик. -- Сейчас опять лестница. Смотри, не сорвись в темноте, держись за стену.

Приподняв головой подъемную дверь в амбар, Трошка обождал своего товарища, а потом за руку вывел его из амбара на улицу.

Впрочем, и тут было немногим светлее. С облачного ночного неба сыпался густой снег; но в сторону польского лагеря эти летящие снежные хлопья настолько все-таки освещались огнем горевших там костров, что можно было различить за амбаром общие очертания городской стены и расхаживавшего на ней часового.

-- Хочешь, я его окликну? -- предложил Петрусь, в котором на вольном воздухе снова взыграла его казацкая удаль.

-- Экий ведь сумасшедший! -- испугался Трошка и потащил его в ближайший переулок.

Все уличное освещение новгород-северского замка, как и на всей вообще Руси, ограничивалось в те времена скудным светом из обывательских домов. Хотя было еще не поздно, но в редких окнах, сквозь полупрозрачную слюду или бычий пузырь, заменявшие тогда стекло, брезжил еще свет, а движение на улицах совсем почти прекратилось. Так, нашим двум мальчикам вначале не встретилось ни одной души. Но когда они только что заворачивали на главную улицу, из-за угла налетел на них какой-то гуляка и столкнулся с Трошкой. Столкновение было так неожиданно и так сильно, что Трошка едва устоял на ногах, гуляка же покатился кубарем через сугроб снега. Прежде чем он успел сообразить, в чем дело, мальчики уже были далеко.

-- Оттак-бак! -- хохотал Петрусь. -- Словно ядром на месте положил!

-- Тише ты, тише, побойся Бога! -- унимал его Трошка. -- Еще кто нас заметит...

Из людей их никто не заметил; но звонкий хохот неугомонного казачка оскорбил дух дворняжки из ближайшего двора. Выскочив из подворотни, она с лаем понеслась вслед за бегущими. У следующего двора к ней пристала еще одна шавка, а далее еще две или три. По счастью, мальчики добрались теперь до временного жилья Биркиных. Трошка юркнул в калитку, Петрусь за ним, и калитка захлопнулась. Но здесь навстречу им кинулся с лаем же крупный дворовый пес. Трошке стоило не малого красноречия его урезонить; за калиткой же чужие дворняги продолжали заливаться полным хором. Тут где-то в вышине стукнула дверь, и грянул мужской бас:

-- Что за содом такой! Ты это, Трошка, что ли?

-- Я, я, Степан Маркыч, -- виновато откликнулся Трошка.

-- Опять, поди, раздразнил этих чертей!

-- Ей же ей, и не думал дразнить, Степан Маркыч.

-- Божись больше! Полкан на дворе?

-- На дворе тут, при мне, Степан Маркыч; я за ошейник его держу.

-- И дурак! Всю ночь, что ль, держать этак будешь? Калитку-то затворил?

-- Затворил, Степан Маркыч, как быть следует.

-- Ну, так куда ж ему убежать? Дурак и есть. Долго ль мне тебя ждать-то? Иди домой, ну!

Дверь наверху снова стукнула.

-- Погоди-ка тут маленько, -- шепнул Трошка товарищу и сам нырнул в темный вход дома.

Петрусь остался на дворе один с Полканом. Тот недоверчиво его обнюхивал; мальчик же гладил его по мохнатой шее, а сам оглядывался по сторонам.

Дом был деревянный, в два жилья. В нижнем, служившем, должно быть, для склада товаров, не было огня. Во втором светились два окошка, и мелькали тени. Там, стало быть, жили Биркины. В глубине двора можно было различить какие-то сараи, у забора -- собачью конуру, жилище Полкана. И только; не на что больше и глядеть-то было.

А Трошка как в воду канул. Собачий хор за калиткой давно умолк. Полкан тоже, видно, убедился в безобидности нашего казачка и удалился в свою конуру. Снежная погодка, между тем, разыгралась в настоящую метель. Потоптавшись на одном месте, Петрусь вошел, наконец, в темные сени дома, дававшие защиту хоть и не от мороза, то от снега и ветра. Тут наверху тихонько скрипнула дверь, и по лестнице кто-то стал осторожно спускаться легкой поступью.

"Это не Трошка, -- понял тотчас Петрусь, -- да и не Степан Маркыч; это, верно, сама Марья Гордеевна".

Он кашлянул. Шаги остановились.

-- Это ты ведь, Марья Гордеевна? -- шепотом спросил Петрусь.

-- Я, -- отозвался шепотом же тонкий женский голос.

-- Первым долгом нижайший поклон тебе от господина моего, князя Михайлы Андреича Курбского...

-- Чш-ш-ш! Дядя услышит. Сейчас сойду к тебе. И она сошла к нему на нижнюю площадку.

-- Так ты, значит, от князя Михайлы Андреича? -- заговорила она снова. -- И только для того, чтобы принести мне поклон?

За непроглядною темнотой видеть говорящую он не мог, но уже по ее звучному, свежему голосу, по ее прерывистому дыханью слышно было, что она совсем молода, что сердце в груди у нее-таки екает. Такая досада, право, что даже кончика носа ее не разглядеть! А верно, краля писаная... Морочить такую уже не приходится.

-- Сказать по чистой правде, -- отвечал Петрусь, -- князь мой и не ведает, что я тут.

-- Так как же ты посмел?

-- А так, вишь, из жалости к нему.

-- Да что с ним такое?

-- Больно тоскует он по тебе денно и нощно...

-- Ну да!

-- Верно тебе говорю. Чует, что убьют его скоро в бою смертном...

-- Боже оборони!

-- Ну, и отдал мне на хранение свой наперсный образок; доселе николи не снимал: "как помру, говорит, так передай Марье Гордеевне: принесет, может, хошь ей-то, голубушке, счастья".

-- Нет, нет, он не умрет! И какое же тогда еще счастье?! А образок тот у тебя теперь с собой?

-- Со мной. Вот возьми. Нарочно взял с собой: неравно самого меня потом пристрелят, так в твоих руках все же надежней. А как пришлешь ты ему нонче со мной еще добрую весточку, так, даст Бог, он духом опять ободрится. Что же сказать ему от тебя?

-- Скажи ему... Да ты не так, пожалуй, перескажешь... Вот что: я лучше напишу ему письмецо...

"Овва! даже писать обучена!" -- изумился про себя казачок: на родине у него не только ведь меж казачек не было ни одной грамотной, но и на Сече меж сивоусых запорожцев на редкость кто умел нацарапать пером свое имя да прозвище. Не мог он знать, конечно, что Маруся Биркина, состоя еще недавно фрейлиной при панне Марине Мнишек, обучилась у нее грамоте и письму польским и русским, так что теперь она могла у своего дяди Степана Марковича вести все счеты и торговую переписку.

-- А мне, что же, покамест тут под лестницей стоять? -- спросил Петрусь.

-- Да... Или вот что: здесь тебя, чего доброго, еще кто застанет. Ступай-ка лучше за мной на чердак; туда в эту пору никто уже не заглянет. Только чур, не стучи сапогами.

И вот они оба тихонько поднимаются в темноте вверх по скрипучим ступенькам; вот они уже прошмыгнули мимо дверей Степана Марковича и лезут выше к чердаку; а вот и чердак. Пропустив туда Петруся, молодая девушка плотно притворила за ним дверь и сама ушла писать свое письмецо.

"Как есть мышонок в ловушке", -- рассуждал сам с собой Петрусь, ощупью знакомясь с расположением довольно тесного чердака: ноги его запинались о бревенчатые перекладины земляного пола, а руками он захватывал перетянутые поперек веревки. "Коли есть куда лаз, так на крышу. Поищем".

Пробираясь этак по чердаку вдоль покатого потолка от стропила к стропилу, Петрусь, действительно, добрался вскоре до слухового окошка. Только снегом его занесло, примерзло. Мальчик рванул за колечко, и оконце растворилось.

"Эге! да тут доска куда-то переложена. Знать, к соседнему дому, точно по заказу: коли нужно, есть куда дать еще тягу".

В это время метель со двора ворвалась к нему на чердак с такой силой, что залепила ему снегом лицо. Он поспешил захлопнуть оконце.

"Скоро ли она наконец! Уж не задержал ли дядя? А ты сиди тут в мышеловке... Да нет, вот она".