Но как только гайдук открыл дверь, чтобы удалиться, мимо него ворвалась в комнату сама просительница и упала к ногам царевича. При этом прикрывавший ее голову платок скатился на плечи, и оба: царевич и иезуит узнали в ней любимую фрейлину панны Марины Мнишек, Мусю Биркину. Димитрий был так поражен, что забыл даже о полном разрыве между двумя подругами. Первой мыслью его было, что фрейлина прислана к нему от его невесты с какою-нибудь ужасной вестью; а потому, выслав из комнаты гайдука, он поднял молодую девушку с пола и спросил ее, не из Самбора ли она.

-- Нет, ближе, государь, -- отвечала Маруся, устремляя на него умоляющий, полный отчаянья взор. -- До меня дошел слух, что князь Михайло Андреич Курбский должен умереть, и вот... в Польше, я знаю... прощают даже самого закоренелого преступника, если найдется девушка, которая... которая согласна венчаться с ним.

-- Правда, clarissime? -- спросил Димитрий иезуита.

-- У поляков, точно, есть старый закон такого рода, -- подтвердил Сераковский. -- Когда инкульпата ведут на казнь, и из толпы какая-нибудь девушка бросит ему полотенце, то провожающий его ксендз ведет обоих прямо к алтарю...

-- И инкульпат возвращается к новой жизни -- семейной! -- подхватил царевич с прояснившимся лицом. -- Так вы, пани, хотите возвратить моего друга к этой новой жизни?

-- Да... ежели он сам только согласится... -- пролепетала Маруся, вспыхнув мимолетным румянцем и потупляясь.

-- А вот мы сейчас вызовем его сюда и спросим.

-- Погодите, государь, -- вмешался тут патер. -- Вы упускаете из виду, что закон этот старый польский.

-- Так что же? Мы в польском лагере...

-- Но закон-то писан собственно для поляков, то есть для католиков; а вы, пани Мария, ведь схизматичка?

-- Да, православная.

-- И князь Курбский точно также. Поэтому воспользоваться вам обоим нашим законом можно не ранее, как перейдя в лоно нашей святой римской церкви.

-- Но это невозможно! И князь Михайло Андреич наверно тоже не пойдет на это...

-- Почему же нет? Он не останется глух к убеждениям своей прекрасной спасительницы, тем более, что и царственный друг его принял уже латинство...

Если иезуит последним своим доводом рассчитывал понудить царевича оказать и со своей стороны давление на решение Маруси, то ошибся в расчете. Димитрий нахмурился и отозвался отрывисто и решительно:

-- Вера -- дело совести каждого, житейские же законы для всех одинаковы. Поэтому и тот старый польский закон, о котором у нас речь, пригоден в польском лагере как для католиков, так и для православных.

Все дело в том, откуда взять нам сейчас православного священника...

-- Сейчас, государь, нам и без того нельзя было бы венчаться, -- заметила скороговоркой Маруся, снова краснея, -- до Крещенья у нас, православных, свадеб быть не может.

-- И то правда... Этакая ведь досада! А к Крещенью Михайло Андреич должен бы быть уже в Москве.

-- В Москве? -- подхватила, вся встрепенувшись, Маруся. -- Ты, государь, посылаешь его в Москву?

[]

-- Да, с грамотой к царю Борису. Он ранен и для ратного дела пока все равно не способен.

-- А мы с дядей тоже собираемся в Москву: дядя давно уже надумал перебраться туда к своему старшему брату...

-- Вот и прекрасно! Там, значит, и повенчаетесь с князем по православному обряду.

-- Summum juc -- summa injuria! (высшая справедливость -- высшая несправедливость!) -- пробормотал Сераковский, которого должна была крайне огорчить такая неудача его замысла. -- Мелких предателей вешают, а крупных награждают.

-- Князь Михайло Андреич никогда не был предателем! -- возразила Маруся с необычной у нее запальчивостью.

-- Вы, пани, видно, не знаете, что он уличен в тайной переписке с Басмановым.

-- С Басмановым? И вы сами читали эти письма?

-- Перехвачено было только одно письмо Басманова на имя князя; но и то не могло быть прочтено, потому что переносчик успел бросить его в костер.

-- И переносчик этот был хлопец князя, Петрусь Коваль?

-- Да, Коваль.

-- Так письмо это было вовсе не от Басманова, а от меня! Я писала князю, что мы с дядей собираемся в Москву, но не знаем, как пробраться через ваш польский лагерь. Коваль же был у нас в замке даже без ведома своего господина...

-- Слава Богу! -- с облегчением воскликнул царевич. -- Стало быть, никакого предательства со стороны князя не могло быть.

-- Никакого, конечно. Да и сам Коваль был у меня только по моему же делу.

-- В таком случае и его казнить нет законной причины.

-- Но ведь все это слова, ваше величество, одни слова, -- возразил патер. -- Надо их еще формально проверить...

-- Полноте, clarissime. Кому, как не вам, сердцеведу, с одного взгляда проникать в человеческую душу. Взгляните же на эту молодую панну: ну, может ли этот чистый, ясный взор лгать и притворяться? Дорогой ей человек приговорен к смерти, -- и она одна, в темноте, идет во вражеский стан, чтобы спасти безвинного. Все мы -- сам пан гетман и весь военный совет -- должны бы преклониться перед таким истинным геройством.

-- Преклоняюсь и я, пани, -- произнес патер с легким поклоном. -- Но, сказав нам, что письмо к князю Курбскому было от вас, вы, надеюсь, не откажете удовлетворить наше любопытство и на счет того, каким путем вы пробрались сквозь нашу воинскую цепь?

-- Этого, извините, я вам уже не скажу! -- наотрез отказалась Маруся. -- Но у меня, государь, была бы к тебе еще великая просьба...

-- Повидать Михайлу Андреича?

-- Да...

-- Еще бы невесте не повидать жениха! А он то, я чай, как будет счастлив!

Появление царевича в сопровождении Маруси Биркиной не столько, впрочем, осчастливило Курбского, сколько ошеломило.

-- Ну, что, Михайло Андреич, не ожидал? -- заметил Димитрий, с улыбкой глядя на своего совершенно остолбеневшего друга. -- Не хочу вам мешать, мои милые, наговориться.

И он оставил их одних. Опустившись на предложенный ей Курбским стул, Маруся, запинаясь, принялась рассказывать о том, как Петрусь Коваль был вчера у нее в замке и спасся каким-то чудом от погони; как нынче вечером Трошка принес из польского лагеря весть о готовящейся казни их обоих: господина и хлопца, и как она, Маруся, тем же потайным ходом тотчас прошла также сюда, в польский лагерь, чтобы избавить их от позорной смерти.

-- И вот, слава Всевышнему, избавила... -- закончила она свой рассказ, осеняя себя крестом, и слезы заглушили ее прерывающийся голос.

Курбский слушал ее все время молча, строго сжав губы и не поднимая глаз с полу.

-- Ты плачешь, Марья Гордеевна, -- заметил он теперь, -- значит, что-нибудь верно не так. Ты не скрыла от них ничего?

-- Ничего. Промолчала только про твой образок... Зачем им знать?

-- Еще бы. А про письмо твое ко мне говорила?

-- Говорила...

-- И тогда они всему так и поверили?

-- Не сейчас... Я сказала им еще... Не гневись, князь Михайло Андреич! Но без этого все было бы напрасно...

Она опять замялась, задыхаясь от стыдливого волненья.

-- Да что же ты сказала им еще?

-- Что ты... что я будто бы сговорена с тобой...

-- Но как ты могла сказать им это! -- возмутился Курбский. -- Ведь ты хорошо знаешь, что я давно женат?

-- Да они-то этого не знают. А есть такой старый польский закон, что даже приговоренного к смерти прощают, если какая-нибудь девушка готова идти с ним сейчас под венец.

-- Но мне-то ведь нельзя опять жениться от живой жены!

-- Да и не нужно. До Крещенья все равно не венчают; а царевич до тех пор посылает тебя с грамотой в Москву; я с дядей еду туда же, будто бы затем, чтобы там с тобой венчаться.

-- А на самом деле?..

-- На самом деле, чтобы постричься в монахини. Так лучше, князь, поверь, гораздо лучше! А теперь прощай...

И прежде, чем смущенный ее великодушием Курбский нашелся, что сказать, дверь захлопнулась за нею.